Борис Херсонский - Кабы не радуга

А теперь даже реки течение прекратили,
а озера сплошь затянуло ряскою, или
пересохли они, превратились в болота,
чтобы в них увязла наша больная пехота.

Каково нам без конницы, без боевых лошадок,
шелковиста грива, а круп выпуклый гладок,
хвост полощется по ветру, казак замахнулся нагайкой,
зэк подавился от жадности хлебной пайкой.

Да и мы разошлись – куда посылали, туда, далече,
куда Макар не гонял отар, накинув бурку на плечи,
а конники наши козлов оседлали, и нет с ними сладу.
И ныне скачут – и будут скакать до упаду.

Видно, баре наши были в любви не слабы:
перетрахали все село, что бычки – стадо коровье.
А барская кровь в жилах у мужика или бабы —
словно порча. Все мы испорчены барской кровью.

Все мы заряжены барской придурью, спесью,
бабу не выгонишь в поле, мужика – в лес за дровами.
Меж собой изъясняются неслыханной смесью
из французского, аглицкого – нет чтоб простыми словами.

А живут все как холопы, даром что не при барах,
даром что спины выпрямлены, как аршин проглотили.
Даром что на балалайках играют, как на гитарах, —
всюду грязь, запустение, запах гнили.

То ли мы изнутри гнием, то ли все снаружи —
разница невелика, при жизни – как на том свете.
На площади летом не просыхают лужи.
Летом грустим о зиме, зимою, понятно, о лете.

У кого член короток, тот мечтает о длинном.
У кого баба худая, тот мечтает о пышке.
Эта грусть и мечтательность у бар называется сплином.
Все село обтянуто проволокой, а конвойный стоит на вышке.

И собаки сторожевые спать не дают детишкам:
то лают, то воют, хоть их о том не просили.
Чтобы смирно сидели, гордились не слишком,
чтобы барскую спесь по округе не разносили.

Худшее что может сделать с нами чужая злоба —
вселиться в нас, угнездиться внутри.

Ожесточая нас, торжествуют враги.

Бодрствуй, душа, молись, вглубь себя смотри,
гляди, как говорится, в оба.

Господи, помоги.

Слушай приказ: к ноге! на плечо! от-ставить!
унизить! возвысить! с грязью смешать! прославить!
посадить на престол! Посмотрим, как будет править.

Даст ли права и мышцы женскому полу?
Истребит ли снаружи врага, изнутри – крамолу,
велит ли ходить нагими, но очи долу?

Хорош собой – лицо утконоса, глаза удава,
что ни слово – подвох, что ни дело – подстава.
Что ни смертный грех – то бессмертная слава.

Что ни город – тюрьма, кладбищенская ограда,
жмется к ограде старушка, рядом стоит громада
собора о трех головах, больше не надо.

Между тюрьмой и кладбищем желто-красный трамвайчик,
в трамвайчике тетка, у нее на коленях мальчик,
в руках у мальца железный барабанящий зайчик.

Бей, барабан, трамвай, греми, может, все обойдется,
может быть, мальчику умирать не придется.

Эта болезнь – не к смерти. Может, найдется лекарство.
Лютая казнь, вечная жизнь, Божие царство.

Старики не мрут, дети не растут,
а парней и девок сроду не водилось тут.
Детки выползают из норы под холмом.
А живут тут бедно, скудно, с умом.

Лес не рубят, не корчуют, вот и тянется ввысь —
солнца не видать, тоска, хоть удавись.
Развелось волков и медведей – страх.
Воют псы голодные на дальних дворах.

И у нас к спине брюхо приросло,
маковой росинки не положишь в рот.
А село у нас красивое, хорошее село.
Правда, жизни нет, зато и смерть не берет.

Государство бывает царством, чаще некоторым, оно
располагается за горами-морями-полями, а там
царствует царь, в клубе крутят кино,
собирают металлолом, режут горло скотам,
домашней птице, друг другу, вертит веретено
старуха на чердаке, хоть это запрещено,
трогают стыдное, предаваясь грешным мечтам.

В ожидании каши-малаши ложкой об стол стучат,
играют в "наши – не наши", выгуливают внучат,
огурцы пересолены, плоды земные горчат.