Борис Херсонский - Кабы не радуга

Финляндский вокзал. Ленин на бронемашине.
Бронзовый идол, в котором души не
сыщешь и днем с фонариком или огнем.
Что-то было в нем, но что – сказать не рискнем.
Не будем петь, как уголь подбрасывал в топку
такой молодой – сорок семь, его черепную коробку,
фаршированную губерниями, высокую лобную кость.
Не напишем трагедию "Бронзовый гость".

Как хватает Россию за руку, как проваливаются в геенну,
для вразумления грешников сотворенну,
шепча ей на ухо: мы в окруженье врагов.
Спроси у Данта – целых девять кругов.
А врагов и впрямь развелось несчетно.
Стреляешь им в грудь, а они смеются: "Щекотно!",
поставишь к стенке – разваливается стена.
Дашь им волю – прахом пойдет страна.

Я бы съездил в Хельсинки, город, по слухам, что надо,
хоть и похуже нашего Ленино-Петрограда,
но дома массивные, северные, серый добротный цвет,
холод, камень, водка – вот вам и весь секрет.
Я бы катил большой чемодан на колесах,
рассекая толпу солдат, беспризорников голых-босых,
комиссаров в кожанках, интеллигентов в пенсне, —
чего не увидишь в тяжелом старческом сне!

Я бы съездил куда-нибудь, где история – на страницу
крупного детского текста, больше все про синицу,
что жила тихо за морем, про ручного сурка
с хлебной черствой корочкой, где река
молочно-кисельная время в себе растворяет,
где Бог сохраняет все, ничего не теряет,
все кладет за пазуху, – до сих пор не пойму,
зачем это "все" ему.

с грохотом вверх по железной лестнице звонок с хрипотой
замок со скрежетом дверь с табличкой с трещиной потолок
старушка со спицами иконка екатерины святой
с орудьями казни с фотографией некролог

в местной газетке лежащей на старом столе в углу
со скатеркой вышитой болгарским крестом
коврик с проплешиной на паркетном полу
половица со скрипом с закладкой том

апухтина майкова надсона кожаный переплет мечта
букиниста тисненая надпись золотом на корешке
карандашом отчеркнуты выбранные места
в неторопливом позапрошлом стишке

вверх по лестнице бывший черный ныне единственный ход
выше только чердак дальше некуда крыша углом
от кирпичной трубы к водосточной гуляет сибирский кот
голубь острым клювиком ворошит пух под крылом

весь этот джаз на виниле из-под полы
эти танцы-шманцы до четырех утра
эти глаза напротив эти глаза не против эти углы
в которых тискались парочки этот ливень как из ведра

накрывавший нас на недолгом пути домой
эти босые девичьи стопы шлепающие по мостовой
эта мокрая маечка соски торчащие врозь
это счастье на миг откуда только взялось

просто выпрыгнуло как выпрыгивает из пруда
серебристая рыба в рассветных лучах блестя
вот круги по воде вот подернулась рябью вода
ничего успокоится лет пятьдесят спустя

Пальто из химчистки, пиджак из починки,
две булки из хлебного – что там еще, чтоб не забыть?
Жизнь умножает заботы, углубляет морщинки,
притупляет зрение, слух, иначе не может быть.

Вернее, может, но это там, за пределом,
где вечность стелется под ногами, а грехи прощены,
где испекут каравай для души, расставшейся с телом, —
вот такой ширины, вышины, вот такой толщины.

Ангелы с песней идут вокруг хороводом,
расширяя до бесконечности, сужая до точки круг,
и ты забываешь, откуда пришла и откуда родом,
и вздрагиваешь от касания сотен незримых рук.

Каравай, каравай, выбирай, кого любишь, если
они доступны для выбора и узнаваем лик.
Многие еще живы, не умерли, не воскресли,
придется тебе подождать – выбор пока невелик.

Мама, когда я вырасту, буду то Ганнибалом, то каннибалом.
Буду топтать ногами, хлебать хлебалом,
но пока я не вырос, я буду славным, улыбчивым малым.

Буду тискать мягкую плюшевую игрушку.
Повезет – так кошку, не повезет – лягушку.
Буду через дорогу переводить слепую-хромую старушку.

Буду смешным неуклюжим китайским медведем панда.
Буду Тимур и Егор Гайдар и его команда.
Буду Костя-моряк и его с кефалью шаланда.