Борис Херсонский - Кабы не радуга

Дуб стоит одиноко, бедняжка, как рекрут стоит на посту.
Смены нет ему и видать его за версту.

Медведевы, Волковы, Котовы – у каждого свой тотем.
Тень звериных предков лежит на нас, но вместе с тем,
приглядевшись, в наших лицах увидишь ты
не звериные, а людские, худшие наши черты.
Что плохого в волке с шерстью на холке, с клыками во рту?
Товарищ Котов порой завидует обшарпанному коту:
сколько стройных кошечек – и никаких проблем…
Человек обычно скучнее и тревожнее, чем тотем.
Лучше бы Кашалотов, из спины пуская фонтан,
фыркая и отплевываясь, пересекал океан.
Лучше бы Волков резал Баранова одним ударом клыка.
Одним Барановым меньше – потеря невелика.
Главное – не попадаться охотнику и стрелку.
Волков и Волкодавов служат в одном полку.
Котов и Мышкин проживают в одной норе
и спокойно друг с другом прогуливаются во дворе.
Зверь не знает смерти. Он не умер, а околел.
Жаль, что звериного имени Бог для меня пожалел.

Старик и борода у него на лице.
Старик и расчесанный пес у него на руках.
Кольцо на пальце и крупный камень в кольце.
Господи, что-то есть в таких стариках.
Что-то есть в густых, закрученных кверху усах,
что-то есть в длинношерстых, ухоженных псах,
в резных подлокотниках кресла, в отглаженном сюртуке,
в этом перстне с камнем – цена ему велика,
в довоенном времени – три войны впереди, все у Бога
в руке,
кроме вот этого кресла, этого пса, этого старика.

Вспышка за вспышкой, гром покрывает гром.
Нужно успеть стулья в дом занести.
Или эта гроза нас унесет со всем убогим добром,
драгоценным скарбом жизни, которую не спасти.

Странно, я был ребенком, а гром меня не пугал.
Я считал секунды от вспышки до грома – звук медлит
всегда.
Мне рано было бояться – я был еще слишком мал.
Багровый отсвет бросает на дачный сад облаков гряда.

Тяжела полуденная летняя толкотня.
Жизнь идет, как трамвай по маршруту базар – вокзал.
Сумерки – лучшая часть светового дня,
вечернего дня, как когда-то Тютчев сказал.

Он просил – помедли. И день уходит без суеты,
не торопясь, – а куда торопиться в сезон отпусков?
Вот на стебле прямом тяжелеют цветы
темной лилии, звезды багряные лепестков.

Виноград и плющ лезут из всех щелей,
цепляясь за сетки оград, за стены домов.
Вдали в островерхие башни превращается тень тополей,
а кроны платанов – в подобия темных холмов.

Кот сидит у стола, сколоченного кое-как,
и плетеные кресла стоят, как столетье тому.
Помедли, помедли, свет, не спеши во мрак.
Помедли, помедли, жизнь, не спеши во тьму.

В кошелке старушка несет грядущее, продукты
на несколько дней.
А кроме продуктов, готовки, в будущем ничего
не случится с ней.
Медленно время течет, смерть и болезни не в счет,
как в песне поется, дорога у нас – молодым,
старикам – почет.

У старушки и орден есть "Знак Почета" – нажила
ударным трудом.
А молодым у нас дорога в казенный дом:
большие такие дома – казарма, завод, тюрьма,
что лучше, что хуже – старушка не знает сама.
Говорят соседи, что выжила из ума.

А она не из ума, а просто выжила, как положено выживать.
Как белье выкручивать – из старости жизнь выжимать.
Струйкой, потом по капле, все реже и реже, пока
на веревке не высохнет белая жизнь старушки и старика.

Вот простыни перестелю, а тогда и умру.
Белая жизнь на прищепках полощется на ветру.

Ведешь за ручку девочку,
потом – под ручку дамочку,
какую-нибудь самочку —
в помаде красный рот.

Но любишь все же мамочку —
еврейский анекдот.

Конечно, не без бороды:
от безбородых жди беды,
уже не выпьешь газводы:
глотнешь – вода уже не та,
и ты уже не тот.

Не приманишь к себе кота,
не скажешь гаду: кис-кис-кис,
и даже город как-то скис,
и голубь смотрит сверху вниз,
забравшись на карниз.

А ты пересекаешь двор,
подружке мелешь всякий вздор
и думаешь: "Вот дура! Не сбежала до сих пор".