Борис Херсонский - Кабы не радуга

Вот те речка, а вот те мост,
на другом берегу – погост,
часовенка, ржавая жесть
на кровле и куполе. Вот те крест,
казалось бы, тесно, а хватит мест,
и кому помирать – еще есть.

Хоть всего населения с гулькин нос.
Молодую кровь в город черт унес,
а старая все еще здесь —
в узловатых венах отечных кистей.
Здесь костров не жгут и не ждут гостей.
Жаль, что мир не кончился весь.

Пока кто-то знает толк в письменности Шумера
и во тьме понимает клинопись подушечками пальцев,
пока кто-то помнит, как, заливая землю, вода шумела,
пока кто-то читает детям о Гильгамеше – первом
среди скитальцев,

пока кто-то еще вспоминает, как боги терзали друг друга
и создавали мир из кровавых ошметков плоти и сгустков,
пока кто-то ходит в подземных залах музеев в часы досуга
и отличает орнаменты на сосудах этрусков,

пока в средних школах проходят историю Древнего мира
и зачитан до дыр учебник, переданный дедом внуку,
пока, засыпая, хоть кто-то твердит слова вавилонского мифа
и крылатый бык с человечьим лицом простирает
над миром руку,

пока кто-то знает, что в начале было страданье
и главный закон вселенной – сносить униженье послушно,
пока кто-то знает, что книга лежит в основании
мирозданья, —
и жить не страшно, и умирать не скучно.

Как он изменился! Видать, что-то сдохло в лесу,
что-то облезлое, рыжее, с бельмами на глазах,
тяжелый хвост едва удерживающее на весу,
короче, то, что обычно подыхает в местных лесах.

А леса у нас частью повырублены, но все-таки есть чуток.
Синеют над речкой (вот-вот пересохнет, а все жива).
Как он был молод, часто бывал жесток,
а теперь смотрит телик да под нос бормочет слова.

Даже летом ходит в фуражке и старом сером пальто.
Говорит старуха: порадуюсь, как тебя на погост снесу!
А он все бормочет и всхлипывает, оплакивая то,
что когтило, кусалось, но вот – подохло в лесу.

"Двенадцать апостолов" – название не храма, но кабака.
Глубокий подвал, у входа Петр – обломанная рука.
Часы. Написано "подлинник, семнадцатый век".
Апостолы ходят по кругу, звенят колокольчики, как у калек,
верней, прокаженных: близко не подходи.
Пей пиво, ешь венский шницель размером с тарелку,
тихо сиди.
Витринка, в ней "Тайная вечеря", надпись румынская.
Как занесло
этот образ в столицу Австрии? Видать, ремесло
солдата – воюй, хватай и тащи в нору.
Апостолы лишние на этом подвальном пиру.
Вот один говорит, что кто ест и пьет не рассуждая, тот
в осуждение ходит, дышит, объедается, пьет;
что лучше принять наказание самому, чем суд
вместе со всей Вселенной; что всякий труд
напрасен; что спасает любовь одна.

Официант несет салат и кувшин вина.

Здесь стоял дом раввина – руины глубоко под землей,
остатки фундамента синагоги обнаружены невдалеке.
Средневековье не пощадило ни людей, ни строений: не стой
под грузом Истории, всегда держащей в руке
бомбу, копье, окровавленный нож, на худой конец.
Кто слишком хорош для мира – тот не жилец.

И тот, кто плох, – не жилец, и пришедшийся ко двору —
не жилец, ни в прежние, ни в нынешние, быстротекущие дни.
Только успел оглядеться – проваливаешься в дыру,
в объятья холодные давно истлевшей родни.
То-то радости в преисподней – прибавленье в полку, нет,
скорей
в легионе скованных холодом. Попробуй всех отогрей!

Что до церкви – она уцелела. Готика. Там резной
алтарь, раскрашенные Христос, Себастьян, Варфоломей.
И еврейская, и христианская Пасха бывает только весной.
Пробужденье природы, знаете ли, зелени, ящериц, змей,
медведей и прочих тварей. Господь говорит: "Внемли!
Услышишь два хора – с небес и из-под земли".

Что есть исповедь, как не попытка оставить прошлое
в прошлом?
Так сбрасывают рюкзак или пепел стряхивают с папиросы.
И что толку нам в исповеднике – въедливом, дошлом,
без конца задающем уточняющие вопросы?