Борис Херсонский - Кабы не радуга

Впрочем, что рыдать, покойнице много чести.
Магазин овощной на месте и корпус мясной на месте.
Только дедушка молодой на подкрашенном фото
пучит глаза, шевелит губами, словно просит чего-то.

Жизнь – не классическая симфония, где к финалу
звук нарастает мало-помалу,
рокочут литавры, духовых, особенно медных,
больше, чем струнных, теперь почти незаметных.
Соль мажор, до мажор, словно вспышка света.

В книге долго хранится программка и два билета.

Десятый ряд, нечетная половина. На самом деле
зал был почти пустой, и сидели все где хотели.
Мимо здания филармонии грузовики проезжали —
было слышно, и стекла слегка дребезжали.

Жизнь к финалу больше похожа на партитуру для флейты
соло.

На репетицию – немного света среди темного зала,
немного звука среди тишины, музыкант
в пустую трубочку дышит.

Звук прервется – никто не заметит,
   звук продлится – никто не услышит.

Прогулка осенним солнечным днем по московским
бульварам,
где что ни небо – то купол и четыре поменьше рядом.
Холодно. Скоро вернемся и чай заварим.

Дом с колоннами белыми и желтым фасадом.
Дом с кирпичными стенами и фигурным балконом.
Дом со статуями пролетариев в римских тогах.
Холодно. Каждый живет по своим законам.
Каждый еще живет. В ошейниках строгих
гуляют, раскачиваясь, псы. Покрытые рыжей шерстью
мускулистые спины. Вороны в опустевающей кроне.
Стражи правопорядка, венчанные славой и честью,
спят под Святым Георгием на гранитной колонне.

Желтые листья на свежей траве. На пределе
скорости мимо несутся автомобили.
Скоро вернемся. Заварим чай. В самом деле —
все изменилось, а мы остались такими, как были.

Каждый – ребенок, подросток, старец – три ипостаси
в одной груди, голове – как кому думать легче.
Ангелы тихо поют о Всемилостивейшем Спасе.
Все иначе. Время ранит, а Вечность – лечит.

Присудили ссылку. В ссылке опять судили.
Присудили острог.
Хороший острог, и начальник не больно строг.
Только с виду – суров
да кричать здоров,
типа, всех вас – в бараний рог.

Стены из бревен, вокруг неглубокий ров.
Недалеко – деревня, семьдесят пять дворов,
сотня свиней, штук пятьдесят коров,
плюс небольшая церковь, в которой Бог:
три лица глядят через три окна.
А за лесом – гора, согнутая спина.
Выглянет солнце на час и сразу назад нырнет.
В лесу шалят – что ни день, кто-то кого-то ножом пырнет.

Комендант на лысую голову надевает парик,
на ночь читает Киевский патерик,
третий год на себя никак не натянет мундир,
под самое горло подпирает трехслойный жир.

А сиделец-то наш ворочает камни на берегу.
А Бог из окна кричит: гляди, как я душу твою берегу!
Был в фаворе,
да не в позоре,
в опалу впал —
не пропал,
в ссылке,
да не в могилке,
и в тюрьме —
не в дерьме.

И зима не больно сурова, и конвойный не больно лют.
То старушка подаст баранку, то махорки с воли пришлют.

Ночью проще вставать к параше, чем ходить до двора.
И конвойный поет покраше, чем столичные тенора.

Две прически с узлом на затылке, две старушечьих головы,
две соседки-подруги с глухих довоенных лет
пили чай из фарфоровых чашек, называли друг друга
на "вы",
отставив мизинцы, ломали пластинки галет.

Когда отключали свет под вечер, сидя впотьмах,
объемные свитера на спицах вязали они.
Как говорится, все делалось так, как в лучших домах,
вернее, в старых домах, знавших лучшие дни.

предсказанные предпоследние предвоенные времена
если завтра в поход мальчик поет если завтра война
проснешься врубишь телик опа-на а вот и она

серия взрывов на рынках вызван выслан посол
войска подтягиваются к границе диктатор зол
с утра к чашечке кофе чашечка крови на стол

еще накрахмалены скатерти и столовое серебро
до блеска начищено прячешь чужое добро
малейшее нарушение дисциплины штык под ребро