Борис Херсонский - Кабы не радуга

А поживи-ка, Макс, на кровавой каше,
на кровавой каше да красной самогонке,
да воспой осанну родимой сторонке
с березкой, рябиной, широтою свадеб,
с петухом-пожаром на крышах усадеб.

Ах, Макс! Поищите кого-то поглупее
для ваших разговоров, хоть этот в портупее,
царской гимнастерке, а погон-то спорот,
да вошь тифозная заползла за ворот.
Странно, ведь Одесса – такой красивый город,
откуда же на улицах столько уродства,
и у всех уродов – чувство превосходства.

Тянется время, не уходит Волошин.
Завтра вечером вновь придет непрошен.

в заповеднике каждой твари по паре и сверх того
лесостепь нетронутая даже облако в вышине
заповедное значит никто не коснется его
разве только воитель архангел на красном коне

заповедник заказник национальный парк
заповедь нация или заказ какие слова
ветерок ли шумит или вертятся прялки парк
сосуществуют деревья звери ковыль просто трава

мир в котором нам нечего делать обойти стороной
остановиться полюбоваться издалека
над заповедным фрагментом коры земной
плывут в безопасности заповедные облака

белым-бело морозный денек по местным меркам погожий
правда солнца не видно не слышно прав и свобод
небольшой промышленный северный город похожий
на средневековый вместо собора огромный завод

к которому каждое утро тянутся прихожане
муравьиной цепочкой по белому снегу гудок
заменяет колокол секретарь горкома в пижаме
смотрит в окно ни хера себе городок

он живет в единственном доме из кирпича по чешским
проектам
остальные бетонные блочные пятиэтажки кухоньки
метров семь
одна широкая улица называется тут проспектом
конечно именно имени ленина это понятно всем

по ней как в задаче за пятый класс навстречу друг другу
два автобуса из пункта б в пункт а и из пункта а в пункт б
секретарь горкома подходит к дивану целует супругу
она недовольно морщится ну и пусть дрыхнет себе

няня уже пришла возится с заспанной дочкой
вороны сидят на телеантеннах украшение плоских крыш
секретарь горкома на кухне разговаривает с радиоточкой
потому что больше ни с кем не поговоришь

Пустой стакан в подстаканнике, ложечка из нержавейки
в случае землетрясения дребезжанием подадут сигнал.
В углу – чемодан, на нем цветные наклейки
гостиниц соцлагеря: ты кое-где побывал.

Бывал, но не видел, считал копейки —
так, чтоб доход от продаж расходы перекрывал.
По городам не шатался: в плеер забил батарейки,
пробежал по центральной улице – и отдыхать на вокзал.

Кое-что привозил своим – полосатое легкое платье
подросшей сестренке, жене – обувку, маме – халат.
Через двадцать лет мама будет ходить в этом халате,
и сестра не выбросит платья, что подарил ей брат.

Висит неподвижно пальто семь лет как покойной тещи,
в фанерном шкафу с мутноватым зеркалом, нафталин
в мешочках из марли. Здесь умеют беречь вещи
более, чем друг друга: сукно, трикотаж, кримплен.
Тут говорят друг другу – старик, будь проще,
и люди к тебе потянутся и помогут подняться с колен.

И возьмут под локотки и потащат на многоугольную
площадь с деревьями чахлыми, где трамвай делает круг,
где стоит часовенка рядом со старушкою богомольною,
где Господь прибирает к рукам всех, кто отбился от рук.

Было бы мне дано выбирать, кто я —
       философ, которому снится, что он
бабочка, или бабочка, грезящая, что она
философ, я выбрал бы бабочку, которая видит сон,
я был бы зимующей бабочкой. Снежная пелена
выбелила бы на время вечное бытие,
я был бы зимующей бабочкой, я бы вселился в нее,
как нечистый дух вселяется в невинное существо,
не в силах ни соблазнить, ни замутить его.

Я был бы крапивницей, забившейся в щель, куда
не проникают зимние холода,
крылышки бы подрагивали в ожиданье весны,
и сны мои были бы сложны, но честны.

Во сне бабочки я был бы старец, лысый, с реденькой
бородой,
со свитком в руках, облака бы по небу шли чередой,
я размышлял бы над смертью, старостью или иной бедой,
над силуэтом девушки, промелькнувшим вдали,
над зимующей бабочкой в безопасной щели,
но, пробудившись в апрельском луче золотом,
я выполз бы на поверхность, согрелся бы – и потом
расправил бы ржавые крылья на мягком листе молодом.