Борис Херсонский - Кабы не радуга

доля-то какая горе-то какое

Лежат уткнувшись друг в друга скошенные дедушкины
ботинки.
Стоит в прихожей черный зонтик с ручкой резною.
В стакане по кругу плавают маленькие чаинки.
Шумный дождь ночной за окном – так бывает только
весною.

Так бывает только весною или вообще не бывает.
Одна чаинка тонет, другая всплывает.
Мальчик спит, вспоминает подружку, пускает слюну
в подушку.
Люди, как дедушкины ботинки, лежат, уткнувшись друг
в дружку.

А дедушка пьет третий стакан холодного слабого чая,
ни весны, ни ночи, ни старости не замечая.

летняя одежда многодневная влажная трудная жара
в неподвижном вечере у лампочки летает мошкара
из тьмы деревянный летний домик выстоит углом
лиловые гроздья сочатся свисают над столом

летняя одежда легкая накидка нескладный дачный быт
тени листьев неподвижны но в глазах рябит
хоть бы легкое движенье хоть бы ветерок
хоть бы утро хоть бы море белый катерок
хоть бы жизнь назад отмотать как пленку или срок

что отмерено грех жаловаться с толком и с лихвой
лиловые гроздья над столом свисают книзу головой
среди листьев лампочка абажур металл
чтоб ночной невзрачный мотылек вокруг летал

чтобы ты сидела ладонями подбородок подперев
чтоб смола янтарная сочилась из гибнущих дерев
чтобы все высыхало и крошилось чтоб на воздухе кровать
гроздья сочатся лень дотянуться ягоду сорвать

Сидишь у шатра на круглом зеленом холме
с чахлой бородкой, в тяжелом халате и белой чалме.

Пьешь подсоленный чай, зеленый, с бараньим жиром,
опий куришь, себя называешь великим эмиром,
типа, сижу, курю, управляю подлунным миром.

Небольшой скорпион, наполненный ядом,
сидит спокойно на камне рядом.
Мимо идет пастух с мычащим и блеющим стадом.

Изумрудная ящерка греет гибкое тело.
Сознание переполнено. Бытие опустело.
Молчит. А когда-то оно говорило, а при случае – пело.

Песня была заунывна и монотонна,
Жен было двадцать. Двадцать первая – незаконна.
Европа катилась в бездну. Бездна была бездонна.

Вдали – деревня. Плоские крыши прогреты.
Куда ни глянь – над миром торчат минареты.
В умах твое слово, на стенах твои портреты.

Ты радуешься скакунам, их расчесанным гривам.
Заскучали гяуры. Нужно их порадовать новым взрывом.
Тем более, что с утра ты в настроенье игривом.

Посиди рядом с ним, послушай минуты три.
Слышишь тихий звук – будто шашель грызет доску?
Это зависть грызет завистника изнутри,
это внешний мир загоняет в него тоску.

Пожалей его: сколько тайных ходов извитых
в нем сплетаются и разветвляются – не найдешь
ни входа, ни выхода, сколько лакун пустых
в сердце его, а за окном дождь —

настоящий, осенний, которому нет конца,
который остатки тепла вымывает из наших душ,
загоняет в подвал черную кошку с крыльца,
отрезвляет ум, как и всякий холодный душ.

Внутреннее запустение с внешним распадом в родстве.
Тянется ночь. Один фонарь на весь прокаженный двор.
А утром сколько угодно ходи по палой мокрой листве,
безразлично – вовнутрь или вовне направляя взор.

Весь вечер у Ивана сидит Волошин —
велеречив, бородат, взъерошен.
Обнимая воздух, разводит руками,
примеряется, видно, как с большевиками
обняться и слиться в порыве едином,
барину-поэту – с мужиком-простолюдином.

То-то время! Разве только на атлантов
и кариатид не цепляют красных бантов.
Матерь-преисподняя ворота открыла —
выпустить на улицу бесовские рыла.

Мы и сами с усами – звереем, сатанеем,
газетки читаем, все никак не поумнеем,
не поймем – газетка тем лживей, чем свежее.
Братики-солдатики, что вам сидеть в траншее,
отдавать буржуям головы и шеи!

Осталось пить чай пустой, вполуха слушать Макса
про ангела мщенья, про учение Маркса,
то и хорошо, что все непоправимо,
от этого светлеет лик серафима,
а серафимов девять, один другого краше…