Юрий Кузнецов: После вечного боя [стихи]

Страсть волной на тебя набежала,
Превратила его в океан.
Глубоко ты на дне задышала —
Пробудился подводный вулкан.

Так сошлись два врага невозбранно —
Два раската воды и огня.
Задрожала спина великана,
Корабли, словно щепки, гоня.

Дрожь прошла. Он уснул, успокоясь.
Но когда по земле проходил,
То все женщины кланялись в пояс:
«Это он, это он пробудил!»

Вздох разлуки ударил с вокзала
И задул перед богом свечу.
Ты зачем на прощанье сказала:
«Только свистни, и я прилечу!»?

Надоело мне жить подле хлеба
И не быть, а казаться во мгле.
Взял и свистнул в вечернее небо
И заметил: летишь на метле!

На просторе, как гребни морские,
Загибались ресницы твои.
Зеленели глаза колдовские,
Иглы страсти звенели в крови.

Никогда не расстаться с тобою
Даже после последнего дня…
Соскочи же с небес и метлою
Отмети этот мир от меня!

Немало он поведал слов
У бездны на краю.
Немало затянул узлов,
Да что я говорю!

Сама глядела на него,
Как на закат богов.
На свете нету ничего
Страшней его стихов.

Как отдаленная гроза,
Сквозил он час иль миг
В твои зеленые глаза,
Что молодят сей стих.

Уже, казалось, в мир иной
Врата открыла плоть,
Но смертной близости земной
Не допустил господь.

Он уходил на звездный свет,
Он уходил как дым.
А ты ему кричала: — Нет!
Ты должен быть моим!

Убей меня, убей любя
Или отдай врагу,
Но уходящего тебя
Я видеть не могу.

Когда дорогу стерла тьма,
Окликнула его:
— Я от тебя прошу письма,
А больше ничего.

— Письма из бездны бытия?
Из толчеи веков?
Гордыня женская твоя
Страшней моих стихов…

Земным — земное, видит бог!
Он не убил любя.
Не шелком — пылью из-под ног
Одел, занес тебя.

Ты рождена от немоты,
От слова он рожден,
За славу полюбила ты,
За правду любит он.

Не веря собственным глазам,
Сгребла ты целиком
И книги, что писал он сам,
И книги, что о нем.

И подожгла их одолонь
Высокого крыльца.
Все слезы испарил огонь,
Всю ненависть с лица.

О, значит, радость есть во зле!
Но ветром принесло
К огню, рожденному во мгле,
Вечернее письмо.

Сверкнула ты: — Мне повезло!
Он не забыл меня! —
Читала темное письмо
Вдоль отсвета огня.

Писал: «Поэт в любви незрим,
Но видит до конца.
Издалека целует дым
И воздух у лица».

Ты распрямилась, дым гоня
Перед своей судьбой:
— Целуй не воздух, а меня.
Я вся перед тобой!

Зачем во тьму глаза глядят?
Нет никого кругом.
Как странно, книги не горят.
Объятые огнем.

Прости, что я была горда.
Уходят только раз,
Не возвращаясь никогда,
Хотя и любят нас.

Пока я не взошел на пьедестал
И на том свете дважды не пропал,
Любезный Петр, позволь поднять бокал
Во здравье мертвых, а верней, незримых,
Издалека от нас неотделимых.
Ты маску снял с меня: ты споришь с чертом,
Что производит маски в царстве мертвом.
Ты лепишь лица, значит, споришь с богом,
Искусным занимаешься подлогом.
И встарь лепили, но в конце концов
Лепили настоящих мертвецов.
Искусство было, да во время оно,
А нынче где он, бог Пигмалиона?
Во всех мирах мы живы, но о том
Забыли, как о веке золотом.
Когда ослабла в человеке память,
Он начал мертвым памятники ставить.
Но этим никого не воскресил,
А только плод соблазна надкусил.
В беспамятстве гордыни начал славить
Себя: живым стал памятники ставить.
Или живые наяву мертвы?
Вот до чего уже дошло, увы.
Не возводи ты памятники мертвым,
Тем более живым. И духом гордым
Не отягчай мне душу на том свете,
За этот грех я буду там в ответе.
Я памятник себе воздвиг из бездны,
Как звездный дух. Вот так-то, друг любезный.
Когда меня ты помнить станешь слабо,
Вон на кургане каменная баба!
Она была моей. Согласно мифу,
Она со мною изменила скифу.
И спит с тех пор. Так разбуди ее,
Назвав ей имя храброе мое.
Она проснется в новой тишине
И многое расскажет обо мне.
А спросит вдруг, куда я подевался,
Скажи, что частью на тот свет подался,
Поскольку этот тесен оказался.
Известно, русский человек широк.
Ну вот и всё, а прочее меж строк.