Юрий Кузнецов: После вечного боя [стихи]

И слышит храп в котельных палестинах.
Скорей туда, и видит отставник:
Лежит среди порожних четвертинок,
Раскинув руки, сторож-истопник.

Стал человека человек за пьянство
Ругать и в том, конечно, был не прав.
Ну где возьмешь в природе постоянство!
А у зимы — коварный женский нрав.

На станции с названьем «Мы гуляем»
Я был транзитом несколько часов
И встретил человека с попугаем,
Он вышел из вагона: Чистяков!
Конечно, он! В глазах блуждает ум,
Измят свиными рылами костюм.
— Откуда?
— Да оттуда, мать честная,
Вторые сутки еду натощак.
Купил на южном рынке попугая,
Чтоб каждый день он мне долбил: дурак!
Жена? Я б взял за голову змею
И ею отхлестал жену свою.
Жена? Заколотил бы эту пропасть
Доской! Не тяжели мою жестокость…
Собрались мы на юге натощак
За яблоком. Базар кипит без толку.
По-русски ни словца.
И вдруг: «Дурак!»
Да где дурак? Иду и вижу попку
Заморского. Не то. Но подхожу.
«Кадо, что надо?» — «Яблоко». — «Какое?»
Локтями на два света развожу:
Такое вот. Смеется, есть такое.
Мигает мне. На юге все мигает,
И рот, и лоно — каждая дыра.
Я понимаю, глубина играет…
Как раз была мигучая пора.
Мигнул я, видно… Как тебе сказать,
Пустой ли трюк, индийская ль наука,
Глядь: в клюве попки семечко.
Вот штука! «Бери, кацо!» Хотел я было взять,
Да попка держит чисто сатана.
Взял семечко, взял птицу. «Эй, жена!»
Глядь: нет жены. Аль бестия смигнула
В дыру какую, али ветром сдуло?
Грузин, мигая, подает вина:
Конечно, рог! Уже рога? Намек,
Я сам измерил лично, был глубок…
Встречаю четверых.
«Где ресторан?»
Измерили вприщур, как некий план.
«Кацо! Что будешь делать в ресторане?»
Что за вопрос! Аль я не Чистяков!
Как гаркни я: «А у меня в кармане Мильон!»
Хлоп о карман — и был таков.
А в спину вопль.
Все четверо: «Кацо!» Вдогон мигают полными шагами,
Уже в упор глядят ко мне в лицо.
«А что, кацо, померимся деньгами?
Кто вынет больше — князь и все берет!»
Понятно, незадумчивый народ!
Но шепчутся: кому со мной тягаться,
Боятся прогадать. Ах, черт! Признаться,
Люблю я риск!
Уже передо мной
Стоит один багровый и седой.
«Начнем?» — «Начнем!» Душа моя играет.
А он уже три пачки вынимает,
Я вижу: сотни! Знак мне подает:
Еще не все. Гора растет, растет.
Еще, еще: червонцы!.. Не забыл
Помятый рубль. Вздохнул, и отступил,
И на меня глядит. Ну, коли так,
И я карманы вывернул: пятак!
Прискорбный факт!
Но я не задрожал.
Сильнее попугаю клюв зажал:
Ну заорет свое пустое слово
В такой момент! Ведь птица бестолкова.
Глядь: их уже не четверо, а восемь,
Мне кажется, что каждый был несносен:
Глаза меж глаз торчат — белки и мрак.
«Давай сюда!» Я подаю пятак.
«Смотри, кацо, орлицей упадет,
Твоя нога отсюда не уйдет».
Ну ладно.
И бросают мой пятак…
Эх, черт! Вторые сутки натощак.
Но мы гуляем! —
свистнул Чистяков,
На южный поезд сел и был таков.
— Дурак! — победно каркнул попугай,
Как видно, не сдержался, негодяй.
Дурак?
Так он присутствует, друзья?
По станции по всей: — Не я! Не я!
— И я! — внезапно проревел осел
И этим впечатленье произвел.
Но Чистяков!
Я позабыл совсем:
На Север ехал он! Тогда зачем
Он сел на южный поезд? А, понятно!
Сел не туда и покатил обратно.
Ну что ж! Пока он едет, кинем вид
За горизонт, как замысел велит.

В двенадцатом часу, под воскресенье,
Герой моей поэмы Чистяков
Так возвестил о собственном рожденье:
Взял и чихнул на лучший из миров,
И тот ему ответил: будь здоров!
Когда его кормила грудью мать,
Он потянулся яблоко сорвать —
Прекрасное старинное движенье!
Но этим он прервал свое кормленье
И, позабыв родительскую грудь,
За яблоком пустился в дальний путь.

— Спеши! — он услыхал от мотылька.
— Не торопись! — сказали облака.
— Учись сомненью! — проревел осел
И этим впечатленье произвел.
Сел Чистяков за парту и вкусил
Ваш сочный плод, Мефодий и Кирилл.
Он прикоснулся к тайне сочетаний
И прочих право- и нельзя-писаний.
Обломок мела у педанта взял
И слово на заборе написал.
На этот счет мораль негодовала,
Зато младенцев в мире прибывало.
А Чистяков, как истый ученик,
Немедля словом испещрил дневник.
Он написал его на школьных партах,
На потолках, на триумфальных арках,
На паутине, на подмокших спичках,
На костылях и на пивных затычках,
На длинной шее гордого жирафа,
На зеркалах сиятельного шкафа,
На кончике бикфордова шнура,
На радуге павлиньего пера;
Писал его на визге от снаряда,
На женских клятвах, на воротах ада,
На сатане, на перекрестках рая
И на стене великого Китая;
На плавнике писал,
на синеве,
На ложе у вдовы,
на трын-траве,
На полотенце, на упавшей крошке,
На лапах у бегущей многоножки,
На веере красавицы холодной,
На песенке, простой и беззаботной,
На пугале, дав пол ему как бог,
Чего б и дьявол выдумать не смог!
Писал он и на мне и на толпе,
На яблоке и на самом себе.