Юрий Кузнецов: После вечного боя [стихи]

По волнам, головам напрямик,
Распевая ударные песни!..
И в такой он толкнулся тупик,
Что глаза на затылок полезли.

И тогда он увидел народ,
И глаза у народа открылись
Оттого, что у слова «вперед»
На затылке глаза очутились.

Жизнь и смерть поменяли местами,
Песня та же, погудка нова,
Заколочено небо досками,
На две трети деревня мертва.
Словно вакуум высосал дебри,
Триста верст от Москвы — глухомань.
Русский гений не снится деревне,
Городская мерещится дрянь.
Диковатые серые лица
В огородах мелькают порой.
Пыль как будто сама шевелится,
Мглится бездна под каждой пятой.
Зной, тоска. Комариная взвесь.
Прадед Прохор лежит где-то здесь.
Я спросил. Старики показали
На бугор. «Третий с краю», — сказали.
На погосте бурьян-сухостой
Против неба торчит бородой.
Я за бороду взялся руками,
И она полетела клоками.
Слышу голос загробный: «Постой!
Дай хоть мне отмытарить мытарства.
Ты не Петр, костолом старины,
Что за бороду целое царство
Мог таскать до Китайской стены…» —
«Прадед Прохор, ты, значит, живой?!
Расскажи, знать хочу непременно
Нашу кость до седьмого колена!»
Он молчит, лубонос с бородой,
Вновь уснул и не скоро проснется.
Я напился воды из колодца
И покинул великий покой
На хвосте заходящего солнца.
А привез я домой рой слепней
И три пары рязанских лаптей.

Кто там шепчет с упорством безумца:
«Вот умрет, вот умрет моя мать,
Соберутся глазеть, соберутся…
Бедный мальчик!..» — А мне наплевать?

О желание детское злое,
Тусклый пламень сырого огня…
И с чего это, право, такое
Налетало тогда на меня?

Не поминай про Стеньку Разина
И про Емельку Пугача.
На то дороженька заказана
И не поставлена свеча.

Была погодушка недоброю,
Ты наломал немало дров.
И намахался ты оглоблею
Посереди родных дворов.

Уж нет дворов — одни растения,
Как будто ты в краю чужом
Живешь и мерзость запустения
Разит невидимым козлом.

Куда ты дел мотор, орясина?
Аль снес за четверть первача?
И все поешь про Стеньку Разина
И про Емельку Пугача.

Трудись, душа ты окаянная!
Чтобы когда-нибудь потом
Свеча горела поминальная
Во граде Китеже святом.

Мы на заре самих себя заспали,
И жизнь шумит, как сорная трава.
На крошку хлеба голубя поймали
Мальцы замоскворецкого двора.

Не грязный голубь с дерева безверья,
Сиял красавец, бел, как вечный снег.
Они б ему повыдергали перья,
Но отобрал прохожий человек.

Курчавый Ицек подскакал, как мячик,
И человека начал осаждать:
— Отдайте мне!
— Зачем тебе он, мальчик?
— Поймите! Я бы мог его продать!

Звенело что-то в голосе такое
Глубокое, что вздрогнул человек.
— Пускай летает, — и взмахнул рукою.
— Пускай летает! — повторил навек.

Все видела и слышала старушка,
Дремавшая у господа в горсти.
И, как в бору печальная кукушка,
Запричитала: — Боже, возврати!

Так, значит, есть и вера, и свобода,
Раз молится святая простота
О возвращенье блудного народа
И объятия распятого Христа.

Всяк пузырь на волю выпускает
Джинна, заключенного внутри.
Но младенец этого не знает,
Млечные пуская пузыри.

Хочется тебе пузырь потрогать —
Дьявол строит рожи изнутри.
Вечный бой. Ты слышишь гром и грохот —
То металл пускает пузыри.

А когда кометы возникают
Около земного бытия,—
Пузыри кровавые пускают
Чистый разум и душа твоя.

Вечность дышит, как морская пена,
Пузырится главами собор.
Плоть живая пенится мгновенно,
И душа уходит на простор.

Мир звенит пустыми пузырями
Праздных грез и дутого стекла,
Мыльными мгновенными шарами,
Что пускают слава и хвала.

Наложи печати и запреты,
Только ничего не говори,
Потому что дети и поэты
Все же верят в эти пузыри.

Это умер не он, а цветок,
Что был сорван давно, но об этом
Догадаться ни разу не мог,
Потому что родился поэтом.