Наталья Загвоздина - Дневник. Продолжение

По осиновым полянам,
по сугробам заполярным
погуляли всласть.

А теперь пора ответить,
сколько пущено на ветер,
перед тем, как стлать.

Не мягка постелька будет —
отвечаем не по букве —
а твердят, что пух...

Лишь не знаем и примерно
поворота (что приметы?!),
от какого – Путь.

Царскосельский денёк. Как при Пушкине. Путник не в счёт.
Он и сам по себе, и чужой, и уже позабытый.
Стихотворец о нём сообщить даже нужным не счёл,
и вдыхает октябрь – предстоят мировые событья.

С бронзой кружится лист, а недавно совсем золотой.
Круг друзей ещё здесь, и достаточно вытянуть руку...
И ещё на земле. Под ногами лоскутный платок
царскосельской листвы, и воронья доносится ругань.

Солнце падает вниз. Этот день унесу на плече —
тяжелее сума, но родимая ноша не тянет.
А о вечере – чур! – помолчим, как о том палаче...
О, как жаждешь под солнцем побыть царскосельским лентяем...

Между солнцем и тьмой проложу папиросный лоскут,
и в него завернусь, и погреюсь в тепле невеликом.
Как в пелёнке. Она не пропустит потоком тоску,
хоть ещё не воздух, не завеса, уже не вериги.

Просто хочется жить. А на многое сил – в пол-ладонь...
Только горсточка, ну – ни полпорции... Милости жажду.
И под грузом годов так охота побыть молодой...
И в пелёночке стыть чуть полегче, и кутаюсь жадно.

Мир просит другого. Ни груза души,
ни песни.
Бесплотного нет. Если есть – задушить.
Не бейся.

Ну что же, зимой и синица – слегка
идальго [2].
Свистит желтогрудая – а не слегла.
Ты тоже сойди на дорожку с ледка,
и – дальше.

И откуда что берётся...
Новгородская берёста
тайну бережёт.

Баловство бывало в детстве —
петушки – ау, младенцы...
Сахар пережжён.

Горек сахар – а соблазн-то...
Под него поём согласно...
Промолчи, Вийон!

Но когда с ответом встречусь
и пойму, откуда трепет, —
захлебнусь виной.

Мир ещё цветной, как сахар
в леденцах, снежок над садом —
на дворе октябрь.

И опять орут с начала,
и лежит в гробу молчальник —
в долготу октав.

Сахар кончится, и там-то
из теплушки выйдешь в тамбур —
спрыгнешь на ходу...

Вот тогда-то и узнаем,
кто остался вместе с нами —
в крыльях. Без ходуль.

Ещё нерастраченных крон
укрытья торжественны – край
неброский... где в ягодах кровь
рябины, раскатистый грай
вороний... Где ворон и враг
созвучны, должно, испокон...
И где обретаются враз,
как в осени, дрожь и покой.

...Да, тяжела ты шапка-ноша, но...
закинута наверх, где места – небо.
А я, сей человеческий щенок,
засматриваюсь заново... И немо
стояние под деревом. Восторг
вместился в речь, неслышную воронам...
Мир каркающим голосом исторг,
что мой сюжет рябиновый сворован
у неба, у земли, у птичьих стай,
полдневного тепла, вечерней стыни...
Но совесть наблюдателя чиста
хоть тут... обезоруженного с тыла.

Тепло и пасмурно. Осадки у ворот.
Раскрою зонт – пройдусь под крышей мира.
Здесь радости не больше, чем хвороб, —
надень гамаши, шарф из кашемира,
и в добрый путь...
Старея по часам,
ты постепенно выпадешь из ритма,
упорно собирая по частям
обломки развалившегося Рима...

Отсюда хорошо – вернуться...
Память тянет, как Жучка за рукав.
О прошлое моё, мой уголок бермудский,
отпустишь и меня, распорядившись мудро,
и я останусь, пса не заругав
за этакую вольность...
Под авто
бросаются огни, навстречу ностальгии,
и вспыхивают всполохами в тон...
Ушедшее, как видно, камертон
пожизненный. А небеса – стальные.