Александр Ермаков Зильдукпых - Манна

Сын вздохнул и к матери склонился,
Положил чело на юбки край
И от чувств бурлящих прослезился,
И сказал ей тихо: «Надевай».
«Нет, Володя, тем оно и счастье,
Что не повторится никогда.
Пусть мне память скрасит все ненастья,
Пусть меня согреет в холода.
Ты иди, тебя ведь ждут наверно.
Карл Маркс картошку ждать устал.
Выглядит старик довольно скверно».
«До свиданья, мама, я помчал».
Он поцеловал с любовью маму
И, запрыгнув на броневичок,
В ночь поехал дальше сквозь туманы.
Впереди зажёгся огонёк…

Броневик подъехал к магазину
С вывеской: «Здесь всё, что надо вам».
Стало страшновато, словно льдина
Безразмерная скрывалась там.
Съёжился Ильич, такой был холод.
Броневик сказал ему: «Постой.
Не ходи туда, ты ещё молод.
Чувствуешь, какой здесь дух плохой?»
«Нет, пойду за хлебом, за картошкой».
Он ещё раз вывеску прочёл,
Постучал костяшками в окошко,
Дверь открыл и в магазин вошёл…

В лавке было холодно и пусто.
За прилавком продавец стоял,
Раздевая позднюю капусту,
Он глазами разными сверкал.
С кочана сдирал рукой одёжки,
Складывал капустные листы
В старое плетёное лукошко.
Рядом спали чёрные коты.
На прилавке вместо кочерыжки
Появилась маленькая тварь —
Чёрт, чертёнок, маленький чертишка,
Был чернее чем печная гарь.
Продавец схватил его за хвостик
И как голубка поцеловал.
Чёртик изогнулся, встал на мостик,
В ангелочка превращаться стал.
Продавец щелбан ему отвесил —
«Ангелочек» каменным застыл,
Ценник на боку ему приклеил,
Машинально пальцем погрозил.
Бережно поставил статуэтку
На стеллаж. И вдруг спиной сказал:
«Что угодно? Брюки, кепку в клетку?
Не хотите кофе, сигаретку?
А хотите куш сорвать в рулетку?
За услугу я бы всё отдал. —
Продавец вдруг резко повернулся,
Вновь кочан капусты в руки взял,
Неприятно как-то улыбнулся. —
Урожай отличный я собрал.
В этот год капуста уродилась».
Воробьи сигару принесли,
Чашка кофе вскоре появилась
И пары из чашки вверх пошли.

«Нет, спасибо. Я ведь некурящий.
А вот чаю выпил бы чуть-чуть.
Холодно у вас и чай дымящий
Тело бы согрел мне в дальний путь. —
Ленину опять вдруг стало страшно
От бесстыжих злобных разных глаз.
И тогда спросил он громогласно. —
А скажи-ка, сэр, который час?
Я ведь сплю, пора уж просыпаться.
И разгонит дрёму солнца свет».
«Ни к чему тебе так волноваться.
Если хочешь, можешь здесь остаться.
Так с тобой хотелось пообщаться!
Тут, голубчик, времени и нет.
Если вдруг глаза мои смущают,
Я надену чёрные очки.
Многих мои глазки раздражают. —
Он надел очки. – Ещё клыки».
«Нет, пойду». – «А как же хлеб, картошка?»
«Поищу её в других местах.
Мне и надо-то совсем немножко.
Здесь везде какой-то липкий страх».

«Глаз наверно встретил по дороге?
Что он там такого наболтал?
Что он экстрасенс, гонец от Бога?
Из дурдома этот глаз сбежал!
Ну хоть чаю выпей на прощанье.
Воробьи тебе уже несут.
Ты хотел согреться, есть желанье?
Вот и воробьи уж тут как тут».

Ленин кружку взял с горячим чаем:
«Обмануться как-то не резон.
Пить, не пить. Я даже и не знаю.
Не фальшивый как ваш купидон?»
«Пей, хороший чай. Смотри – горячий».
Продавец улыбку подавил
Полную лукавства, не иначе.
Ленин весь продрог. И он отпил.
Вдруг Ильич от пола оторвался
И легко завис под потолком.
Комплекс превращений начинался,
И пошло вокруг всё ходуном.
Звёздочки в глазах, сам легче пуха
Он, болтаясь, к потолку прилип.
Зазвенело сильно в левом ухе.
Прошептал: «О, Боже! Как я влип!»

Дьявол снял очки и засмеялся:
«Марсельезу» чёрный кот запел.
«Что, проснуться хочешь? Размечтался! —
К Ильичу мгновенно подлетел. —
Как чаёк? И это лишь начало!
Ты мне симпатичен, так и знай!
Чтобы тело больше не мешало,
Голову, не бойся, отрывай.
Полетаем головой, без тела.
Сон во сне! Чудно, в конце концов!
Как мне это тело надоело!
Ждёт нас бал отрубленных голов…

Над кровавой плахой, эшафотом,
Да над жертвой и над палачом,
Да над лобным местом, над народом,
Словно ядра, Дьявол с Ильичом
Над жестоким зрелищем летели.
«А народу нравится, заметь!»
Там, внизу толкались и галдели,
И тянули шеи, и свистели,
И на жертву, кушая, смотрели.
Вот топор поднялся. Бац! И смерть…
Вопли восхищенья прокатились
И всплеснул ручонками народ,
И священники перекрестились,
И обмыли плаху, эшафот…