Иван Рядченко - Время винограда

Мне нравятся с детства рабочие руки —
в мозолях, большие, такие, что могут
дома собирать, поднимать виадуки,
себе подчинять металлический грохот.
Они трудового сурового цвета.
На них опирается наша планета.
Их сила — надежна, их вид — откровенен.
Таким поручил революцию
Ленин.

Откройте учебник! Берите лекало!
Работы чураются белые руки.
Им в жизни доступны лишь тяжесть бокала
да ржавое царство безделья и скуки.
Те руки холены, тонки, как бумага,
их в дрожь повергает малейшая ранка.
Таким не доверишь
ни красного флага,
ни сердца,
ни даже простого рубанка!..

Я радуюсь, что выжил на войне.
Но вот врачи повадятся ко мне.

Останутся намеки от волос.
И сердце заскулит, как старый пес.

Я наконец устану верить в лесть
и вдруг пойму, что смерть на свете есть.

И, ясно понимая — жизнь пройдет,
припомню я закрытый другом дот.

Растаял дальних лет кровавый дым.
А друг остался в бронзе молодым.

У ног пчела, качнув бутон цветка,
перелетает из веков в века.

Когда ты лгал в бою под Сталинградом
бессмертному сержанту своему,
что не задет взорвавшимся снарядом,
и стон скрывал улыбкою в дыму,
когда ты знал: припасов больше нету,
твердил, что сыт, и, сделавши привал,
как целый мир, последнюю галету
товарищу больному отдавал;
когда в глазах у женщины заветной
ты замечал вдруг жалость, а не пыл,
и лихо врал в печали безответной,
что встретил и другую полюбил,—
тогда, сойдя на землю с пьедестала,
швырнув, как тряпку, мантию судьи,
перед тобою правда преклоняла
колени неистертые свои!

Покинув бомболюки,
летела смерть к земле,
и вечные разлуки
таились в полумгле.

И где-то на опушке,
бесстыдно сняв чехлы,
уже вздымали пушки
отверстые стволы.

Но чувствуя едва ли,
что будет через миг,
хлеба стеной стояли
на пажитях родных.

Спала, обняв игрушки,
девчонка, как всегда.
И квакали лягушки
спросонья у пруда.

И, начиная дело,
бодра и весела,
над сладкой кашкой пела
рабочая пчела.

Так пусть тебя тревожит
одна простая суть:
никто уже не сможет
те бомбы в люк вернуть…

Гром ползет на дымные пригорки.
Там березы горестно черны.
Там стоит девчонка в гимнастерке
посреди неистовой войны.

Воют мины, лают самоходки.
А девчонка замерла, светла.
Возле набекрененной пилотки
вьется оглушенная пчела.

Дыбится земля в снарядном гуле,
и шуршит осколков чехарда.
И откуда догадаться пуле,
что лететь ей надо не туда?

Свистнет пуля над травою белой,
рухнет с неба солнца желтый плод,
и под сердцем вишней переспелой
ягода молчанья расцветет.

И застынут дымные пригорки,
где березы горестно черны,
где лежит девчонка в гимнастерке
посреди неистовой войны.

Продолжая трудное сраженье,
не услышат пушки и войска,
как жужжит пчела недоуменья
у пушисто-нежного виска…

И тогда поднимется пехота —
и с пехотой я, ее солдат,
чтоб пройти сквозь два победных года
через сотни тягостных утрат.

…Посвист пуль, атаки и раненья —
все ушло с полей сражений в сны.
Лишь порой пчела недоуменья
залетает в комнату с войны.

Жил рыжий немец в третьем рейхе.
И, птичку в клетке содержа,
души не чаял в канарейке,
сентиментальная душа.

Он клетку чистил хитрой пеной,
менял водичку, тер настил.
И вдохновенно пленный кенар
ему рулады выводил.

Он спал, как праведник, без храпа,
не сожалея ни о чем,
хотя в те дни служил в гестапо
обыкновенным палачом.

Вернувшись к птичке из разлуки,
шел к умывальнику в носках
и долго, тщательно мыл руки —
большие, в рыжих волосках.