Иван Рядченко: Время винограда

Сплошной пыльцой аэрозоли
стояли брызги в том краю,
и в них просоленные зори
с себя смывали чешую.

Когда беснуется норд-ост
и ходит дрожь в домашней шторе,
мы поднимаем старый тост,
суровый тост: «За тех, кто в море!»

Порой в заливе шторма нет
и море с небом ищет сходства.
Но до утра не гаснет свет
во многих окнах пароходства.

Мы попадаем к морю в плен,
и без него нам, как без соли.
А море синее взамен
вас учит мужеству и воле.

Рванув тельняшки на груди,
отцы шли в бой, со смертью споря.
Ты их сегодня награди,
произнеси: «За тех, кто в море!»

А дождь сечет, а ветер крут,
волна рождает стон в металле.
Кого-то дома верно ждут,
кого-то ждать уже устали.

Встает каюта на дыбы,
и горизонт в опасном крене…
Но нет прекраснее судьбы —
не пасть в сраженье на колени!

И я б хотел меж туч и звезд
так жить в бушующем просторе,
чтоб заслужить однажды тост,
суровый тост: «За тех, кто в море!»

От моря нам некуда деться —
в тумане, без всякой вины,
как будто у самого сердца,
тягуче ревут ревуны.

Они в водяной колыбели
дремали, забыв голоса,
когда над тобой голубели
небес штилевых паруса.

Но стоит взлохматиться гребням,
туману взмахнуть бородой,
как голосом жутким и древним
застонет ревун над водой.

Чтоб мы по домам не скучали,
несет электрический звук
минувших крушений печали
и горечь грядущих разлук.

Но все же из этого стона
рождается радостный миг.
Пусть к окнам подходят бессонно
морячки в рубашках ночных.

Пускай содрогаются плечи
от этого звука, но он
спасет предстоящие встречи
и смолкнет до худших времен…

Начинается в мае купальный сезон.
Так волна изумрудна и брызги хрустальны.
Я — обычный купальщик,
но я потрясен
не купаньем, а вечным
присутствием тайны.

Море, море, ответь, не пойму до конца,
как в тебе, охватившем такое пространство,
постоянно живут, словно два близнеца,
обновления бег
и закон постоянства?

Вот попробуй-ка, старым тебя назови:
ветер стихнет — и нету висков убеленных,
и ты заново в возрасте
первой любви,
хоть лета исчисляют тебе
в миллионах…

Теряя цвет, волна совсем тиха,
А над костром, пылающим багрово,
в чумазом тигле плавится уха —
дурманящее золото улова.

Вот повар, пар сдувая с черпака,
роскошно обжигает рот наваром.
И месяц, словно долька чеснока,
на что-то намекает кулинарам.

Приглушены и смех, и голоса.
И звезды с неба заплывают в сети,
чтобы творить, сверкая, чудеса,
пока домой не кликнут на рассвете.

Потом, с последним отблеском костра,
исчезнут тени, перестав шататься.
Мир осенит особая пора —
лишь море будет с берегом шептаться.

Дремоту хоть на миг преодолей,
приникни ко Вселенной чутким ухом,
послушай шепот двух богатырей —
и сам наполнись богатырским духом!

Носил он грубый толстый свитер,
вздымались мускулы бугром.
Любил, наверно, старый шкипер
словечки крепкие, как ром.

Не выпускал короткой трубки
он из прокуренных зубов,
а время делало зарубки,
как неудачная любовь.

Седой, с лицом в морщинах мелких,
слов на земле не тратил зря.
Как острие магнитной стрелки,
стремился взор его в моря.

Все те же волны, те же дюны
и старых сосен кумовство.
Но бригантины, барки, шхуны
вдаль уходили без него.

Шумел прибой во мгле вечерней,
и новый месяц рыбой пах.
А старый Томас шел в харчевню
с короткой трубкою в зубах.

Сидел там молча и устало.
На бороде блистала соль.
И часто рома не хватало,
чтоб утопить в стакане боль.

И все ж была прекрасна старость
итогом честного труда…

Но что-то терпкое осталось
в одеколоне навсегда.

Куда б знакомство ни вело нас,
я принимаю твой дурман:
привет, дружище «Старый Томас»,—
ты дышишь зовом в океан!