Иван Рядченко: Время винограда

Как первые экскурсоводы,
они входили в этот зал,
освобождая наши годы
от мин, что враг тут набросал.

Они так много недоспали
за громовые дни войны,
что засыпали в гулком зале
среди спасенной тишины.

Они не слышали оваций!
Иным мальчишкам тех годов
еще судилось подорваться
на минах взятых городов.

Они ушли. Но, словно клятва,
остался их негромкий след
на сером цоколе театра:
«Проверено. Мин больше нет».

Как прежде, зданье знаменито.
И негде яблоку упасть,
когда вершит «Кармен-сюита»
свою пленительную власть.

Спешат, как в храм, под эти своды
людские толпы даже днем…
Ах, девушки-экскурсоводы!
Прошу вас только об одном:

Среди имен певцов, танцоров,
не нарушая суть ничуть,
лишенных голоса саперов
хотя бы словом помянуть!

Кровавый бой. Бомбежка.
Привал. Разбитый лес.
Печеная картошка,
сухой деликатес.

Ее на зорьке ранней
пекли под шелест мин
в золе воспоминаний,
пожарищ и руин.

Пекли с горячей болью,
хоть каждый был ей рад,
и посыпали солью
бесчисленных утрат.

Печальное окошко
у взорванных плетней.
Печеная картошка,
горячий дух над ней.

Она, чтоб каждый ахал
от наслажденья вдруг,
была бела, как сахар,
рассыпчата, как пух.

Утихла канонада,
и вырос новый лес.
но слаще шоколада
сухой деликатес.

Замаюсь понемножку
иль что-то захандрю,
«А ну, спеки картошку!» —
себе я говорю.

И вот на зорьке ранней
под высвист соловья
в золе воспоминаний
пеку картошку я.

В золе воспоминаний,
обугленных слегка,
и строгих, словно знамя
родимого полка.

О Курская дуга!
Дымящий зной.
Поля в хлебах.
Горящая опушка.
Я связь тяну.
Рокочет за спиной
тяжелая, как шар земной, катушка.

Глаза мне заливает едкий пот.
А воздух рвется в грохоте и звоне.
Фашист в меня из минометов бьет.
Он — на холме.
А я — как на ладони.

Но связь дана. И я бегу назад,
бегу среди желтеющей равнины.
Над потною пилоткою скользят
шуршащие, воркующие мины.

Бегу, за провод пальцами держась.
Вдруг чувствую — ослабло напряженье.
А это значит — прекратилась связь,
качнулись чаши на полях сраженья.

Я возвращаюсь. Нахожу порыв.
Концы зачистить — рву из ножен финку.
Взрыв раздается, горизонт закрыв,—
и небеса становятся с овчинку!

Я падаю меж дрогнувших хлебов.
Земля вокруг завешена дымами.
Но провод, словно память про любовь,
я зажимаю намертво зубами.

Хоть мир вокруг разрывами взметен,
шершавый шнур держу в бульдожьей хватке.
— Алло, алло, «Фиалка»!, Я — «Бутон»!
Вы слышите?
— Я слышу! Все в порядке!

Я холодею посреди огня.
Не плачь, зерно! Тебя еще посеем.
Послушай лучше, как через меня
текут команды к нашим батареям!

…Катаю в пальцах ежик колоска.
Штормят хлеба над Курскою дугою.
Связист артиллерийского полка,
я снова провода готовлю к бою.

Опять враги прицельно бьют в меня.
Но, будучи на Кубе иль на БАМе,
я связь тяну из нынешнего дня
в грядущее, закрытое дымами.

И снится мне солдатский старый сон:
соединяю провод в мертвой хватке.
— Алло, алло, «Фиалка»!, Я — «Бутон»!
Вы слышите?
— Я слышу! Все в порядке!

Еще стояла тьма немая.
В тумане плакала трава.
Девятый день большого Мая
уже вступил в свои права.

Армейский зуммер пискнул слабо
и улетел солдатский сон.
Связист из полкового штаба
вскочил и бросил телефон.

И все!
Не звали сигналистов,
никто не подавал команд.
Был грохот радости неистов.
Дробил чечетку лейтенант.

Стреляли танки и пехота.
И, раздирая криком рот,
впервые за четыре года
палил из «вальтера» начпрод.

Над мутной торопливой Тиссой —
и стрекот выстрелов, и гул.
К жаре привыкший повар лысый
зачем-то ворот расстегнул.

Не рокотали стайки ЯКов
над запылавшею зарей.
И кто-то пел.
И кто-то плакал.
И кто-то спал в земле сырой.