Николай Максимов - Голое небо

Колокол где-то бьет.
О, не легко этим звукам замереть!
О, тяжело, тяжело,
И в сердце моем поет
Самая звонкая, самая суровая медь.

На стекле декабрьские розы,
За окошком вьюга ворожит,
Ледяная воля виртуоза —
Что ж перо в руке моей дрожит?

Да, печаль моя неизлечима,
Говорю я с ночью и судьбой,
Самою нарядною личиной
Не прикрою больше стыд и боль.

Даже улыбаться стало нечем,
Растерял я молодость мою,
Ночь темна, и голос человечий
В голом плаче ветра узнаю.

Но стихи по-прежнему мне милы,
Я люблю их звуковой наряд,
Черным шелком ворожат чернила,
И снега бумажные хрустят.

Я холодной волей виртуоза
Черной муки одолеть не мог,
И бегут рифмованные слезы
На ресницы шелковые строк.

Твои слова медлительно-важны:
«Пусть уверяют, — нам-то что за дело!
А солнце все-таки еще не потускнело,
О, солнце дивной, стройной старины!

И творчества оно еще достойно».
Но возразить тебе, мой друг, позволь.
И сквозь неумолкаемую боль
Наш век поет о солнечном и стройном,

И новая сурова красота,
Сияющая сталью темно-серой,
И вновь классической, неповторимой эры
Нам открываются огромные врата.

О нет, не буря вдохновенья,
А легковейный ветерок
Мне задает для повторенья
Давно заученный урок.

И каждый день, как бы впервые,
Я моря слышу голоса
И удивляюсь, голубые
Увидев снова небеса.

И грустью сладостно-бесцельной
Уж не волную никогда
Моей души, простой и цельной,
Как солнце, воздух и вода.

Так беспомощно и неумело
Для чего-то строфы создавать,
У которых неживое тело
И которых лучше забывать.

Только воля, жалость обнаружив,
Убеждает: «Этих не жалей.
Помнишь, были доблестные мужи,
Убивавшие своих детей».

И уже черты моих созданьиц
Постепенно забываю я,
Для тебя, мой будущий спартанец,
Стройный стих, достойный бытия.

Здесь леса озлобленно и молча
Все свои богатства берегут,
Есть у них рубины ягод волчьих,
Есть у них зеленый изумруд.

Без стихов, озлобленно молчащий,
Я брожу, но думы глубоки,
И ползут они угрюмой чащей
С ягодами зрелыми тоски.

Опять туман и серебра
Отливы, дым лилово-сизый,
И солнца пурпурные ризы,
Мечты, виденья и капризы,
Моя свободная игра.

В час вечерний в зрачки ледяные
Погружают суровый клад,
И ложится на плечи земные
Тяжелой парчой закат.

И стараются косные вещи
В грудь земную глубже врастать,
И бесстрастные сосны зловещей,
Торжественнее звучать.

Мертвым песням не будет предела,
Тверденью мира границ:
Станет камнем живое тело,
Камнем маски застывших лиц.

И тогда над мертвой землею,
Над грудью гранитного алтаря
Самой торжественной, самой тяжелой парчою
Последняя ляжет заря.

Этот мир, как пахарь — злые корни,
Из сознанья тайной глубины
Выкорчевывает все упорней
Липкие и сладенькие сны.

Греза превращается из торта
В темный студень мертвенных озер,
Мысли в корни сосен, распростертых
Над скалою, выросших в простор.

Там, где путь залежанный, бесцельный,
Над овражьим берегом реки, —
Станет сердце чащей можжевельной
С ягодами горькими тоски.

Все величественнее молчанье,
И вставляют строгие мечты
В переплет сурового сознанья
Тонкую пластинку из слюды.

Мечтал я о синей
Всемирной весне,
История стынет
В морозной броне.

И все-таки нежность
Мою берегу,
Что словно подснежник
На вашем снегу.

Ну и пусть я больной и непрочный,
И меня вы любить не могли,
Но мое поколенье — источник
Молодого здоровья земли.