Николай Максимов - Голое небо

И это кружево певучих строф —
Ненужные развеянные крохи
Нам чуждых песнотворческих пиров,
Наследие забытых мастеров,
Последний луч отверженной эпохи.

Мы упорные рабочие и поэты,
Из тяжелых камней строим поэмы,
Облекаем звезды и планеты
В эмпирические брони — системы.

Наши формулы о материи измеренной
Заплетаем мы утонченным неводом,
Погружаем все уверенней и уверенней
В океане отдаленном и неведомом.

Все говорят: искусство не игра,
Нам праздное волненье надоело,
И что теперь поэты? Мастера
Упрямые, с душой оледенелой.

Да, я люблю творенья мастеров,
Но думаю, что радости и муки
Соткут узоры самых лучших строф
И самые изысканные звуки.

И если только блеск и красота
Стихи мои, и нет в них искр горячих,
Я буду ждать, сурово сжав уста,
Биеньем сердца созданной удачи.

Коснися легкой кистью полотна,
Коснись резцом прекрасного металла,
И будет то, что пламенем металось,
Вдруг заморожено на времена.

Да, я люблю тот вестовой флажок
На улице, где бешеная скорость,
Взовьется он, — и не летят моторы
И буйства мерного не бьется ток.

И я познал: искусство — не любовь,
И не призыв, не жадное движенье,
И флаг его — лишь флаг успокоенья,
Что тормозит в кипучем сердце кровь.

Зима истории сурова,
Еще весны не пробил час,
И тучность снежного покрова
Еще отягощает глаз.

О, как противны мне сугробы
Холодной косности и злобы!
Ведь я веселый, я сквозной,
Совсем как раннею весной
Зеленоватый пух лесной.

Тупыми жалкими глазами
Смотрю я нежно на тебя,
Твое могущество любя,
Мой страшный, мой большой хозяин.

Служу тебе, я — верный пес,
И пусть меня ты плетью трогал,
Но и до смертного порога
Я преданность мою донес.

Мне хочется опять,
Как в летний день веселый
Мед собирают пчелы,
Созвучья собирать.

Как улья — строфы, длинный
Однообразный ряд,
И губы жадные лишь говорят
Неугомонной музыкой пчелиной.

Я поэт, я дыма бесполезней,
Я нежней фиалок и мимоз,
Но неизлечимые болезни
Беспощадно мучают мой мозг.

А с какою тайною любовью
Я встречаю каждую весну,
И к чужому счастью и здоровью
Песнями ненужными тянусь.

Жизнь прошла, и радостным я не был,
Но так ясно вспомнилось мне вдруг,
Простодушно-голубое небо
Да зеленый и широкий луг.

Помню шорох и травы и крови,
Я стоял у низкого плетня
И смотрел на мир, который внове
Открывался для меня.

Я еще ребенок, я счастливый,
Оттого ль, что был пригожий день,
Оттого ль, что развевались гривы
У веселых рыжих лошадей.

Что трава шумела, оттого ли,
Но тогда почувствовал я вдруг:
Мир земной спокоен и приволен,
Как зеленый и широкий луг.

Жизнь прошла, и вот знакомый образ
Вновь растет в назойливом бреду,
Он зовет меня к тоске недоброй,
Он ведет меня на поводу.

Он противен мне. Не оттого ли,
Что ведь не пришлось резвиться мне
На лугу широкого приволья,
В человеческом веселом табуне.

О, милые бродяга и торговцы,
Их выдумок неистощим родник,
А вы, степенные степные овцы,
Вы, несомненно, созданы для них.

Они не убивают и не грабят,
На слабых струнках простодушных ферм
Они неподражаемо играют,
И лучше арфы музыка афер.

Но разве есть снад о бья или мази,
Чтоб стала милой муть таких проказ,
И чтобы в легкомысленных рассказах
Блеснула муза — подлинный алмаз.

В дали уходят за кругозор
Зданья из красного кирпича,
Медное небо, и тяжело
На сердце давит мертвенный взор
Догорающего луча.

Черные сараи, трубный рой,
Ветра бурного трепет,
И тяжело, тяжело Даже воздух его
Тонкие прутья треплет.