Микола Бажан - Стихотворения и поэмы

Так громозвучно, тяжким валом
под храп коней и трубный вой
в глухую Умань полк вошел Восьмой
и стал на станции привалом.
И вроде всё пришло в порядок,
и на часок прилег бы политком,
когда бы из-за путевых посадок
нежданный поезд не хлестнул свистком.
Откуда? Чей? Между трухлявых шпал
давно уж проросли кусты полыни,
разъела ржа переплетенье линий,
давно гудков не слыхивал вокзал.
И вот между акаций, грабов, ив
прополз приземистый локомотив;
он буферами потолкался
и у сожженного пакгауза
остановил расшатанный состав,
колодками колес проскрежетав.
К локомотиву, что пыхтел устало,
бойцы с оружьем ринулись бегом.
Степенно шел дежурный по вокзалу
в фуражке с алым верхом, с козырьком.

«Кто там в Христиновке?» — «Наши. Советы.
В Умань отправили дров эшелон.
С нами, в почтовом, — соль и газеты.
Да из Одессы какой-то вагон».
«Хлопцы! Подарок от мамы Одессы!»
— «Шире дорогу — одесский матрос!»
— «Все вы — матросы! А сами — повесы!»
— «Ты бы заткнулся, махновский нечос!»
— «Эй! Отойди от казенного груза!»
— «Ha-кося выкуси!..» — «Выпусти пар!»
— «Стойте! Даешь!.. Эй, не цапай за блузу!»
— «Мать твою… Тихо, братва, комиссар!»
Шел от вокзала спокойно и хмуро.
«Старший ко мне! Это что за состав?
Где ваш мандат, документы, фактура?
Сопровождающие на местах?»

Сгрудились, пялятся, что там в вагоне за диво:
водка, махорка, консервы или амуниция?
Возле состава задиристо, громко, бранчливо,
топая, грохая, сбилась толпа разнолицая.
Солнце на головы рушилось тяжким обвалом,
то остужало, то вдруг обжигало горячкою.
Мрачно стояла жарища над пыльным вокзалом,
над почерневшей, над выгоревшей водокачкою.
Сушь, и жарища, и солнце, сомлевшее сонно.
Степь онемела, лишь вихорьки бродят кудлатые.
Взвизгнули ржаво и дернулись двери вагона
и отворились, чернея слепыми квадратами.
Кинулись хлопцы, в вагонной пошарили темени
и на перрон выволакивать начали ящики.
Надписи черною краскою старого времени
сделаны четко, но ящики те завалящие.
Гвозди не держат, дощечки почти что рассыпались.
Планки трещат, отлетают. Оттуда посыпались
стружки, опилки, трухлявая разная разность.
Люди стояли вокруг, отдышаться стараясь.

Ящики поразвалились. Солнце сверкнуло, как выстрел,
мощное голое солнце, медное, словно доспехи,
прямо ударило в мрамор, брызнуло вихрем лучистым,
и засветился внезапно перед людьми, словно диво,
камень, прекрасный, как тело, позолоченное солнцем.
Камень прозрачный каррарский, дар Лигурийского
моря,
созданный для воплощенья радости и совершенства,
мрамор земли италийской — вот он, пронизанный
солнцем,
переливается, светит перед притихшей толпою.
Мигом толпа замолчала. Переливалось сиянье.
Так из вагонного мрака вышли античные боги
и на перроне воздвиглись перед разбитым вокзалом,
перед пылающей степью, перед задымленным небом.

Сбросив ненужную ткань и наготы не стесняясь,
очи слепые всевидяще в очи людские вперивши,
вышли они из вагона, невозмутимые боги,
встали один за другим на опаленную землю.
Быстрый, буйноволосый, ветром и светом объятый,
левую руку простер бог — не лиру ли просит? —
юное тело поет музыкою и лучами.
Слушают боги и люди солнцехвалебную песню.
Деву нагую смутить взгляды людские не могут —
нет, смущена она песней мрамора вечно живого.
Светлой прохладной рукой нежные груди прикрыла,
лоно закрыла свое — чистую чашу цветка.
Рядом, сбросив покров, доверчиво и величаво
властная дева стоит, сильна, хотя и безрука.
Третья — тонка и стройна, решительна и быстронога,
к дальнему лесу бежит рядом с ласковой ланью.
С нею наперегонки, крыльца к ногам привязав,
жезл троекрылый неся, шлем окрыленный надевши,
мчится Олимпа гонец, счастья лукавый разносчик.

Вот что случилось в Умани в году восемнадцатом, летом,
на удивленье и смех всего Восьмого полка.
Что это было? Видение? Или насмешка это?
Вышел вперед комиссар. И колыхнулась толпа.
И комиссар увидел очи старинных божеств,
трепет их тел неподвижных, рук их извечный жест.
Крепко задумался он, не слыша людского табора:
«Знал я, что где-то есть древней религии идолы,
знал, что где-то творят их из белого мрамора,
но думать о них не думал, очи мои их не видели,
и вот они стоят передо мною,
стоят, прекрасны, светлы и спокойны,
как ясный сон, как солнце после боя,
как светлый мир, увиденный сквозь войны.
Мне никогда такое не встречалось
и первый раз приходится дивиться,
увидев тел прекрасных величавость
и каменные, но живые лица.
Да где бы мог я повстречать таких,
прекрасных, просветленных, неизменных,
в труде и тьме угрюмых дней моих,
в кромешной мгле шахтерских смен подземных
иль в маршах и сраженьях дней военных?
И пусть сейчас посмотрит наш народ,
как хороши и величавы люди
и что для нас недальний час придет,
когда, как бог, прекрасен каждый будет.
Пускай заглянут люди в глубь годов,
пусть видят красоту пред их приходом.
В Софиевку я отвезу богов,
чтобы сияли перед всем народом.
Конечно, это надо утрясти
с укомом,
чтоб использовать
для конкретных целей политпропаганды
среди бойцов
и трудящихся масс Умани».
Подумав так,
комиссар повернулся
и пошел к вокзалу.
И тогда
из толпы немой и потной,
усмехаясь, вышел ротный,
и вослед глядели все,
как вышагивал перроном
в беспардонных галифе,
схожий брюк чудным фасоном
со спесивой буквой «фе»,
с толстой, чванной буквой «эф»,
как шагал он фанфароном,
расфуфырясь фертом-фатом,
всех фартовых франтов шеф,
и под плюшем ворсоватым
зада двигался рельеф,
шел он, распален до дрожи,
гневен, напряжен, упрям:
«Не пора ли бражку божью
порубать ко всем чертям!»
Он ощущал, что где-то внутри него,
где-то под дыхом, под горлом, как жжение,
мрачная жажда уничтожения
перекипает
и гнева звериного
вспышки и выплески вырваться просятся.
Злости не вытерпеть. Жженья не вынести.
Стихла оравы разноголосица.
Выдержать? Нету труднее повинности!
Выстрели!
Слышишь! Возьми да и выстрели!
Пусть просвистит, просечет и расплющится,
пусть разлетится осколками быстрыми,
в пыль распадется мрамор небьющийся.
Маузер лязгнул,
лег на локоть.
Выстрел.
Отдачи рывок.
Вскинул расколотый локоть
пулею раненный бог.
Качнулся, словно подался к пакгаузам.
Бежать? Куда? И как?
Вновь черно-сизый маузер
влип в горячий кулак.
Ствол напряженно и медленно целится.
Сморщился плоский кирпичный лоб.
Теперь уже никуда не денется.
Вмазать. Врезать. Чтоб разнесло б.
Он не промахнется. Он не промажет.
Голая девка плечо ему кажет.
Раз. И два. И три.
И вдруг
маузер брякает оземь. Эй, это что еще?!
Ротный взвился. Кому-то — каюк!
Кто посмел? Пристрелить за такое позорище!
Он не прощает подобных штук.
Маузер поднял. Где этот друг?
Ты у меня еще в землю зароешься!
Стихла толпа.
Стоит политком.
Смотрит спокойно прямо в глаза его.
Бросится? Кинется? Свалит пинком?
Сбесится? Бить в него прямо из шпалера?
«Сдать пистолет!» Комиссар протянул
руку к сведенным пальцам комроты.
Маузер лязгнул, словно рванул,
с яростью лютой, с жаждой охоты
и сразу собачьим рыльцем поник,
словно приказ его дула достиг,
и комиссар его принял в ладони,
а перед ним, одинок, невелик,
франт и рубака стоял на перроне.
Мелькнувши штанами с картиной прославленной,
друзьями оставленный, словно отставленный,
пошел он к вокзалу перед конвоиром.