Микола Бажан - Стихотворения и поэмы

Дебора! Ты первой по праву явись!
Еще не утих в полумраке кулис
Твоих деревяг перестук однозначный
И гул пианино, натруженный гул,
Когда ты касалась рукою прозрачной
Той крышки потертой, усевшись на стул.
Играешь и правишь, владеешь и славишь
Дерзание, поиск, решимость, бунтарство,
И музыка, вся, в недоступное царство
Стремится ворваться по лестнице клавиш…

Так это было. В тот пустой костел,
Где крест на потолке виднелся плоский
И лепкой ласточкиных гнезд расцвел
Карниз, лишенный краски и известки,
Наряд рукастых плотников пришел,
Сбил доски в шип, соорудил подмостки,
И занавес тряпичный взмахом крыл
Костел в театр народный превратил.

Сюда пришли бродячие актеры,
Лесь Курбас вел театр учебный свой,
Здесь Гонты беспощадные укоры,
Здесь пушкинских октав хрустальный строй,
Слепым Эдипом спугнутые хоры
И ведьм Шекспировых зловещий вой
Сменялись чередой неугомонной
Под гром аплодисментов Первой Конной.

А перед тем, как бог неутомим,
Над стайкою подростков, да, над нами,
Был Курбас тут властителем одним.
Мы кое-как толкались в мимодраме,
Нам не давались тайны пантомим,
Но мы служили ревностно в сем храме,
А ты, Дебора, канторова дочь,
Своей игрой старалась нам помочь.

И Курбас временами благосклонно
Вполоборота в сторону твою
Ронял как бы небрежно: «Браво, донна!
И кто учил! Умеешь, признаю».
Ты вспыхивала радостно, смущенно.
В чистилище мы были. Ты — в раю.
В раю, где учат юных и стыдливых.
Что преданность есть счастье несчастливых.

А кто учил? Я помню непритворно
Пенсне, бородку, вечно грустный взгляд,
Залысины под срез ермолки черной,
Фигуры худобу и рук несклад
И вдруг — аккорд, громадный и просторный,
Когда ударят пальцы в звукоряд.
В миру старинной песенной тревоги
Он жил, отец твой, кантор синагоги.

Одна невоплотившаяся тема
Своей в нем дожидалась череды.
В нем будто дозревала теорема,
Как воедино сочетать лады
Взлетающих крещендо Баал-Шема
И сладостных псалмов Сковороды,
Чтоб вера в лучшее была пропета
И в том ладу жила, как в капле света.

И он тебе, Дебора, подарил
Единый мир для песен двух народов,
Тех, что левит во скинии творил,
И тех — от бандуристов-нищебродов.
Стонал «Кол-Нидрей», и внезапно плыл
Козацкий плач по павшим в дни походов,
Соединялись реки красоты,
Обеим им была причастна ты.

Гармонии учителем печальным
Был для тебя тот робкий человек.
Учил тебя рыданьям ритуальным
И тихой песне про летящий снег,
Волнуемый лишь выдохом прощальным
На белой груди, замершей навек.
Указывал он молча в ноте каждой:
Суть красоты — тоска, тоска и жажда.

Неразговорчив был старик еврей.
Лишь в музыке учил бедняга дочку
Искать опоры, пряча в тьме очей
Навязчивые страхи одиночки.
Душа всех этих замкнутых людей
Таила вихрь под тихой оболочкой,
Но раскрывалась в музыке она,
Сокровищ груды выплеснув со дна.

Тогда еще не мог я внять причины
Их скрытности, их полунемоты.
Полуподросток видит лишь личины,
Он весь в плену наружной суеты,
Не может он проникнуть в душ пучины,
Где исступленья скованы пласты.
Хотел я знать, но я узнал нескоро
Ту страшную историю, Дебора…

Не шел — вышагивал по диабазу,
Топча осколки битого стекла.
Пудовый пулемет в руках всем сразу
Казал — мол, сила есть, и все дела.
На площадь вышел, злой, багровоглазый:
«Где выкуп? Где обманщики-жиды?
А ну, давай сюда любого к вязу!
Забегают, их бога растуды!»
Ломиться в ближний дом взялся подручный.
Тем временем базарные ряды
Стецюра прошерстил собственноручно.

Кумир толпы, борцовский чемпион,
Ему ломаться в цирке стало скучно,
Вот и подался в атаманы он.
Пусть всё дрожит, вдали шаги заслыша
Того, кто город положил в карман.
Забились в норы и сидят, как мыши?
Шалишь! Того не стерпит атаман:
«Пришел наш час! Плесни еще! Красиво!
Гуляй, кто с нами! Двигай на майдан!
Ломай вот здесь. О! Я же знал — пожива.
Прибрось конца на шею старику.
Чего ж ты, старый змей, такую Риву
От нас за шкафом прятал в уголку?
Ах, обморок? А нам вполне удобно.
А ну…»
Удар. «Ой, папа! Не могу!»
Как воет мрак! Как мучит рвота злобно!
Боль мерзкая гвоздями тычет в пах.
Ни умереть ни жить. В норе утробной
И наяву душа кричит, и в снах.
Ослизлым мясом обернулось тело,
Паскудством — плоть, позором — дикий страх.
Ты замолчала, как заледенела,
Шарахнувшись во тьму от света дня.
Смолк и отец. Возился неумело,
Себя презреньем собственным казня.
Не подходил к соседскому порогу,
По вечерам не зажигал огня
И бросил петь, отринул синагогу.
Беззвучный крик, как кляп, набился в рот,
Но крик уже не к людям и не к богу.