Микола Бажан - Стихотворения и поэмы

И вот стою над черноротой ямой,
Немотно, грузно, горестно стою
И призываю молча и упрямо
На разговор со мною
Тень твою.
На этом выцветшем степном пятне,
На спорыше, на мусоре зловещем
Мне видятся следы детей и женщин,
И давка голых тел видна отсюда мне.

И ты средь них,
Средь них, гонимых мимо.
Руины. Смрад. Пылища как отрава.
Ты — там,
Как эта твердь — нема, неукротима,
Как эта твердь — нага и величава.
Стихает шаг
Потерянных людей,
И тишина,
И гитлеровец свищет,
И прямо в серый бок обрыва прыщут
Пунктиры
Пулевых очередей.
А ты стоишь,
Где крик над кручей гаснет,
Где хрип и хруст,
Где кровь по яру точится.
Стоишь.
Ты выше мук,
Сильнее казни,
Казнимых
Непокорная пророчица.

И ты поникла к скорченным телам.
Покрыли ржавый склон трава и хлам.
Я горстку персти взял.
Быть может,
Я твой прах
Тревожу бережно в протянутых руках?
О, как взывает тлен в моих ладонях полных!
Видения и тишь.
Нечаянный подсолнух
Пробился, засиял
В яру на рыхлом дне.
Я пригляделся. И открылось мне:
Он суть впитал твою,
То ты ему дала
Желанье солнца,
Света и тепла
И жажду музыки и красоты.

Такою и сама, Дебора, ты была.
Такой пребудешь ты.

Добредем? Или ободья старые
полетят с разболтанных колес?
Доберемся ль? Лошади усталые
выдержат ли, вытянут ли воз?
Нам свернуть с большой дороги надо
и в сторонке, в темноте залечь,
чтобы от завистливого взгляда,
от беды поклажу уберечь.
Трое нас. В траве раскинем стан мы,
звездным небом, бездною дыша;
вся из сновидения, из тайны,
вечность нас коснется не спеша,
засияет в мысли нашей — в этом
огоньке, мерцающем на дне;
как родник, пронизанный рассветом,
зазвенят, заплещут в глубине,
поплывут мечты, с тенями схожи,—
водоросли средь подводной мги…
Мысли в родниковой, звездной дрожи
все идут, как по воде круги.

Пики звезд тебя пронзают длинные;
жертвой лежа на лугу сыром,
слышишь ты жужжанье пуль шмелиное,
слышишь удаляющийся гром.
Это он гремит, сверкают молнии,
или канонада так близка?
Сквирскими оврагами в безмолвии
отступают польские войска.
Как рубились конармейцы бравые!
Как, фырча, шрапнель взметалась ввысь!
Кони, лава за летящей лавою,
распластавшись, лютые, неслись.

В чернозем тяжелый била конница
тысячами блещущих копыт.
За врагом бегущим гибель гонится —
конный гром на Винницу летит.
Вот они, дороги окаянные,
где ревела только что война:
павших лошадей глаза стеклянные…
Челюстей отверстых белизна.
Лом побоищ. Битвы клочья черные.
Сор. Воронки. Ржавые клинки.
Склады смерти — смерти обреченные
жалкие, нагие бугорки.

Это всё мы видим, это слышим мы,
ищем света в море темноты,
хоть глазами нелегко мальчишьими
распознать истории черты.
С нею, правда, виделись и раньше мы,
мы вплотную прикоснулись к ней,
когда слезли конники под нашими
окнами со взмыленных коней
и пошли, пошли, оружьем лязгая,
шпорами бряцая по камням,
и приглядывались мы с опаскою
к этим шумным и лихим парням.

Тогда и стал постоем в нашем доме
товарищ Тит Прокопович Аникин,
когда-то «вечный» питерский студент,
теперь же — конармейский комиссар,
партиец давний — с довоенным стажем.
Постоем стал? Он, собственно, лишь к ночи
к нам приходил, чтоб кое-как соснуть.
Он целый день работал в штабе ЧОНа,
в уездном комитете заседал,
а ночью, маслом блюдечко наполнив,
фитиль приладив на кружок картошки,
он зажигал коптилку и читал.
Всё бормотал, записывал и черкал,
но просыпался рано. Умывался,
усталый, с покрасневшими глазами,
он усмехался:
«Снова недоспал!..»
Мы часто утром выходили вместе,
он — в штаб, а я — в музей при нашей школе:
Игнат Лукич Майстренко, наш учитель,
там собирал трипольские горшки,
щербатые ножи и перстни скифов,
козацкий скарб, монеты и кресала,
фарфор побитый из домов господских
и ветхие рубахи крепостных.

Мы с Яном у Игната Лукича
бессменными помощниками были,
хоть не всегда достойными доверья:
ведь как-то два трипольских черепка —
прекрасных, красноватых, несравненных!—
разбили вдрызг. Игнат Лукич ругался,
но Янека Хмелевского не слишком
укоры волновали. Он, курносый,
осыпанный веснушками смешными,
проворный, цепкий, встрепанный малец,
терпеть не мог нравоучений длинных
и не учился ваз осколки клеить,
а вот искать проходы в катакомбах,
или идти раскапывать курганы,
или у бабки выпросить валек,
украшенный резьбою, — это мог он.