Микола Бажан - Стихотворения и поэмы

Было так, но и другое было:
хмурые, чужие, а в глазах
подозренье вечное застыло,
с жадностью соперничает страх.
Снимет хозяин ключи с костыля,
щелкнет замком и засов отодвинет,
цыкнет на лающего кобеля,
искоса глянет, помедлит и вынет
черного дерева ширму, всю в перламутровых блестках,
выдранную из рамы даму в нарядах броских,
несколько книг старинных, крытых зеленым сафьяном,
группы из темной бронзы с пьяным, косматым Паном.
«Сколько потянут вещи — столько и соли взвесьте.
Дай бог, чтоб не в убыток вышло с обменом этим.
Ну и торговля нынче! Всё, как есть, не на месте.
Ладно уж. Борщ без соли в горло не лезет детям».
— «Вас, человек хороший, слушать смешно и горько,
книжки эти, игрушки — ржавой не стоят подковы.
И чтоб за это соли целое всыпать ведерко?!
Хоть вы хозяин справный, а разговор пустяковый.
Дам полстакана за Пана — хоть и в убыток это.
Ложку за каждую книжку — только для ваших деток.
А за блестящую доску, чтоб заслоняться от света,
всё, что в мешочке этом останется напоследок…»

Третий мешок уже вывернут, выметен дочиста,
два на возу ожидают средь необычных покупок —
рукописей и полотенец, вышитого холста,
гордых козацких портретов и прапрабабкиных юбок.
Вещи дворцов и хибарок знают дороги длинные,
вещи красы небывалой — формы, узоры и линии,
в трубки тугие скручены полотна веселых фламандцев,
шкатулки с колками и втулками, с осколками гулкими
танцев,
иконы, где пышные ангелы взирают надменно и ласково,
синие, красные, желтые букеты ковра крестьянского,
в землю, как корни, ушедшие, в небо, как кроны, взнесенные,
умельцами неизвестными в грусти, в нужде сотворенные.
Пряча в солому бережно, вещи везем из деревни мы,
слушаем, что говорят они, что на крутой дороге
шепчут словами трудными, выстраданными, древними,
в горькой надежде рожденными, сказанными в тревоге.
Пестуем и лелеем их, слушаем дивные повести
сердцем, открытым доверчиво миру, эпохе и совести.
Радость, как яблоко раннее, нежно держу на ладони я,
душу пронзает, не раня ее, первым рассветом гармония.

Неделю плетемся за возом своим.
Оксанино. Войтовка. Буки. Тальное.
Где ли заночуем, где день простоим,
с трудом, по зерну, собирая былое.
Чем дальше, тем жарче следы от огня,
свежей, воспаленней окопные раны,
смотри же, паси осторожней коня —
на поле навеки уснули уланы.
Верхушки репья пламенеют, как жар,
как в кузне, закаты пылают багрово,
и сыплются искрами звезды. Стожар,
созвездья далекого, злого, чужого.
Мы ляжем на землю под темный курган
и звездам подставим лицо и ладони.
Пойдет в караул разобиженный Ян.
А ближние села окутал туман,
там кони топочут…
И выплыли вдруг из ночной глубины
пять всадников в мыле, в крови и в грязи.
Надсадно и тяжко храпят скакуны.
Куда они скачут? И что нам грозит?
Навстречу им Янек встает из травы,
худой и вихрастый, босой паренек.
Кричит их начальник:
«Ни с места! Кто вы?..»
Испуганный Ян еле вымолвить смог:
«Мы в школьный музей собираем по селам
старинные вещи — меняем, кочуем…»
— «Какой там музей! И какая там школа!
Кто сам ты, щенок? Польский выговор чую».
— «Я, пане, поляк».
— «Потолкуй мне еще ты!
Какой ты поляк, ты скотина из стада.
А что на подводе? Небось пулеметы…
Капрал, осмотреть! Всё проверить как надо!..
Добро из поместий — в мужичьи чуланы?!
Ну, что же, сочтемся, не будешь в обиде!
Святыни господ — не для быдла. Уланы,
за сабли! И всё на подводе рубите!»

Эх, сабля наотмашь! Мундир светло-синий!
Рубить! Уж такое занятье улана.
Отчаянье, гнев безнадежный, бессильный
и слезы в мальчишеском голосе Яна.
К подводе метнулся он, брошенный страхом
за наши находки — закрыть, уберечь их,
не дать им погибнуть, развеяться прахом,
спасти воплощенье трудов человечьих.
Вот свистнет, вот лязгнет уланское лезвие,
уланское дело — простое и резкое,
но парни не верят, что хлопец украл.
«Пан граф, посмотрите…» — бормочет капрал.
Пан граф и не смотрит — ударами плети
вгоняет мальчишку в беспамятство воин,
кричит он:
«Уланы, рубите и бейте!..»
Кого еще бить им? И грабить кого им?
Бежит наш учитель отчаянно к Яну,
потеки ползут по рубашке расшитой.
«Вы нелюди, звери!» — бросает он пану,
пан граф и не слышит — сечет и крушит он.
И шпорит коня, и уже без запала
хрипит, что пора им к своим пробиваться,
и дико, и зло, без пути, как попало,
уланы в безвестность, в безвыходность мчатся…