Микола Бажан - Стихотворения и поэмы

Кто ты, русобородый? Кто ты, ласковорукий?
Как ты ко мне явился? Ты не сошел ли с креста?
Дай обопрусь на тебя, вырвусь из смерти и муки.
Вот отходит усталость. Лопается глухота.
Кто ты? Просто ль свидетелем вдовьей доли злосчастной
или несказанным чудом встал на моем пути?
Так по-мужски неловко, так необычно властно,
так по-старинному просто: «Женщина, встань и иди!»
Встану, пойду. Забуду сирость серых тропинок,
кручи голгоф, по которым лезут те, кто бессилен.
Встану. Взгляну на тебя. Латаные ботинки,
крытые красно-рыжей пылью серных плавилен.
Синий пиджак из вельвета, схожий с мужниной курткой,
а на ладонях мозоли от обушка и лопаты.
Верю тебе, человек, светлый, сильный и кроткий,
ты услыхал молитву, ты, а не тот, распятый.
Верю, пойду. За мною только кресты и могилы:
гневно кричат могилы, страшно молчат кресты.
Дай же мне, человек, часть от твоей силы,
чтобы я встать сумела и за тобой пойти.
Встану, пойду, увижу, как ты идешь полями,
как ты приходишь в город, на площадях встаешь,
как говоришь с людьми невыдуманными словами,
чтоб причаститься к правде, чтобы узнать, где ложь,
чтоб нераспластанным чревом, прячась, ползти тропою,
чтоб с тобою вместе быть близ людского жилья,
чтобы пустую похлебку мы поделили с тобою,
чтоб твои ноги омыла я из лесного ручья.
Будут тебя тащить в их грязные трибуналы,
будут лгать, и бесчестить, и возводить брехню,
будут стрелять в тебя, как в моего стреляли,—
выбегу перед тобою, телом от пуль заслоню.
Видишь — я встала. Видишь — горы у наших ног.
Вот лежат перед нами крестовины дорог.
То не твое распятье. Кто ты? Кому родня?
Слышишь, кампаньо! [90] Товарищ! (compagnio!) (ит.). — Ред. Из праха ты подними меня.
Дай о плечо опереться, вновь я стану тверда —
может, и впрямь, кампаньо, ты спустился с креста?
Может, под мятым беретом, сдвинутым вправо, вбок,
видно, где след терновый смуглый твой лоб рассек?
Вот ты идешь сквозь чащи островом бедных людей,
старыми башмаками топчешь глину полей,
рыжую пыль плавилен, серую пыль нужды.
Боже, как пересохла наша земля от беды!
В треснувший камень Этны вбиты твои следы —
выведи нас из пустыни и к живым приведи.
Цепкие травы Сицилии тебе помешают идти,
дикие острые тернии будут стоять на пути,
схватит шиповник за руки, веткой ударит лох,—
пылью и потом покрытый, рядом идешь ты — бог!

Конец поездке.
Суховей
метет, гоняет пыль без устали
и сор в лицо швыряет ей,
свистит, скрежещет и безумствует.

Он гнет кусты, взметая шлях,
бурьян ломает, ветки клонит,
колючую пылищу гонит,
на взмах наслаивая взмах.
Он гонит прах,
летучий прах,
над составами, над водокачкой и садом,
проводами, путями, жнивьем полосатым,
над страной, закусив удила!
И сдается, что гибель пришла —
ни конца нет, ни краю метелице жгучей,
безнадежно, отчаянно бьется в падучей,
содрогается пыльная мгла…
Мутью кромешной,
нечистью грешной
дышит натужно край безутешный,
дышит неправдой, болезнью, нуждою,
голодом, ненавистью, бедою,
злом, клеветой, оскорбленьем, обидою,
стоном протяжным и бедностью битою.
Люд, обделенный, униженный, проданный,
люд, пробужденный мечтами неясными,
люд, безысходному бедствию отданный,
разъединенный своими несчастьями,
приговоренный к неволе труда,
выхода ищет,
стремится… Куда?

Лети, мети же,
вихорь шалый,
вздуй угли под золой седой,
чтоб пепелище задышало
высокой огненной бедой!

Багровы тучи,
гремят раскаты
по всем пределам, всему окружью,
пора пожаров,
пора расплаты
пророчит пламя,
зовет к оружью…

Кряхтит корзина, старая, помятая,
ей груз такой был раньше незнаком,
от пыли и от взглядов соглядатая
она прикрыта латаным платком.
Нелегок груз. Но нужно донести.
От станции версты четыре с гаком.
По ямам, по колдобинам пройти
вдоль серых верб, над серым буераком,
вдоль серых хат, которые согнулись
под серым небом, в дымке серых улиц,
сквозь серый ветер, серые сады,
сквозь эти мысли о глотке воды…
Пусть пыль в глаза, пусть силы маловато,
пусть под ногами мусора намет,
свой груз она
сквозь суховей
куда-то
откуда-то кому-то принесет.
Ей губы черным обвела усталость,
она худа, тревожна и тонка…
Корзина скрипит, и немеет рука,
и ветра тоска ей досталась.
Как долги они — эта пыль, этот зной,
и смрад над хибаркой убогой,
и рой мошкары над согбенной спиной,
измученных тел этот запах больной
и стонущий вихрь над дорогой!
Он крылья разводит над прахом
потоптанных трав.
Он сводит с ума
и надежду крушит и доверье.
Он льется потопом,
все крики, все вопли собрав,
на скорбные земли
глухой, словно небо, империи.
В нем слышится резких жандармских свистков
суета,
и шепот упавших ничком на тюремные нары,
и щелканье плетки,
и яростный посвист кнута,
и стон подчиненья,
и мстительный гомон пожара.
В нем слышится голос и твой, и другого, и всех,
взволнованных, ждущих, разгневанных игом
гнетущим,
раскиданных вширь по России,
по тюрьмам, где вытравлен смех,
по дебрям ее городов,
по полям, по заводам и пущам.
И все-таки тут ты одна во власти овражного ветра,
кустарник колюч,
спотыкаются ноги во мху,
но всё же есть дом,
есть товарищи,
дело и вера
вон там, за холмом,—
не упасть бы! —
вон там, наверху.
Женщине трудно. Гнутся колени.
Тяжко наваливается утомленье.
Сердце стучит, отдаваясь в ушах.
Вот еще шаг… Вот еще шаг…
Еще немного, еще усилье
против эпохи и против пыли,
против угроз, и судьбы, и тьмы —
туда,
за кусты,
за плетни,
за холмы,
где тропка теряется в диком бурьяне,
где розово светит горшочек герани,
листками склоняясь неровными,—
знак, что опасности нету вокруг,
знак, что хозяин встретит как друг
гостью, пришедшую вовремя.
Вздохнувши устало, присев на скамью,
она снимает свою пелерину,
шапочку маленькую свою,
от пыли отряхивает корзину.
И вот из-под книг и одежды достала
необычайное, грозное, тайное:
прямоугольные свертки металла —
свой груз драгоценный, свое испытание.
Чеканные зерна шрифтов серебристых
таили грядущих боев урожаи
и гнев и решимость — так малые искры
сверкают, пожарами угрожая.
И женщина, вынувши всё, помолчала,
а после сказала, взглянув на хозяина:
«Еще привезу. Это только начало.
Везла и дрожала. Устала отчаянно.
Такая поклажа, что валишься с ног…»
— «За вами на станцию выйти не мог.
Нельзя рисковать, понимаете?»
— «Да…
Еще суховей этот, прямо беда…»
О, вей, суховей, не безмолвствуй ни часу,
вы, ветры в ночи, тишину расколите,
нам так безопасней в наборную кассу
укладывать четко кристаллики литер.
О, домик, убежище, тайны хранитель!
Всю ночь мы без устали трудимся в нем,
покуда сквозь ставни рассветные нити
не свяжут, скользнув, с наступающим днем.