Владимир Елистратов - Неопавшие листья русского языка

То есть печаль — это не пассивная депрессия (то есть подавленность, угнетенность), а активное сочувствие и содействие.

Ведь и осенняя «высокая печаль» А. С. Пушкина — это активное поэтическое соучастие в жизни, судьбе природы и всех людей, «лирическое печалование» за мир.

Кстати, совсем, казалось бы, бытовое и сниженное слово печь (приготовлять пищу путем прогревания) — тоже «родственник» печали. И правильно: печь — значит делать, причем с помощью активнейшей стихии — стихии огня.

У того же А. С. Пушкина в «Пророке» читаем хрестоматийное: «глаголом жги сердца людей». Если бы мы стали переводить эти знаменитые напутственные слова «шестикрылого серафима» поэту на разные индоевропейские языки, в том числе и древние, то во многих из них оно звучало бы именно как «пеки, испекай словом людские сердца», исполняй их «пеклом, печалью».

Печаль — это и «горение сердца», и «поджигание жаром своего сердца других сердец». И тут нет никакого надуманного пафоса.

Современная жизнь подчас груба и цинична. Из печали современный сленг сделал печальку, то есть неприятность («у меня лютая печалька: меня лишили премии»).

Но мы должны помнить, что любой настоящий человек, серьезная творческая личность (а уж гений — особенно) обязательно наделен даром подлинной печали. Он хочет помочь миру, сделать мир лучше. Он — печальник. Даже если он снимает «смешные» фильмы или пишет «смешные» романы — в них обязательно есть подлинная глубина печали. Именно она делает эти фильмы и романы «настоящими», классическими, надолго востребованными.

А если нет — вся жизнь человека становится чередой пустых «печалек» и депрессий.

«Подлый» — значит низкий (в нравственном отношении), бесчестный, гнусный, «грязный».

Это слово появилось в русском языке относительно поздно, не раньше XVII века. И его история — яркий пример «неисповедимых путей» семантики языка.

Скорее всего, оно появилось как некое «классовое оскорбление», даже, пожалуй, — «национально-классовое». Первоначально преимущественно польская шляхта «подлыми» называла восточнославянских крестьян. «Подлый» — это не прямое польское заимствование, но в польском оно появилось раньше, чем в русском. В дальнейшем «подлыми» стали называть низкие сословия, простой народ.

С одной стороны, это было, так сказать, чванливое «западническое» по духу дворянское ругательство. Синоним «хама», «мужика», «лапотника».

С другой, поскольку слово «подлый» имеет прозрачную внутреннюю форму и абсолютно прозрачный, незамутненный этимон «под», оно было «обречено» на стремительное семантическое расширение.

«Под» — это то, что «внизу» в самом широком смысле, в том числе и в ценностном (аксиологическом) и нравственном (этическом).

Поэтому социально-классовая составляющая быстро отошла на второй план и была практически забыта, и этот корень стал очень сильным нравственно-оценочным маркером.

Причем распространен он был и в народных говорах, и в речи дворянства, и в жаргоне чиновников. Где, кстати, произошла очень интересная вещь: слово «подлый» непроизвольно «породнилось» с «подличать», «подличанье», которое происходит не от «подлый», а от «лицо». «Подличать» — значит «приспосабливаться под лицо». Если корень «ложноэтимологически притягивает» к себе другие слова, это значит, что корень этот сильный, продуктивный, «энергоемкий».

Но в дальнейшем, уже в наше время, произошло некое стилистическое раздвоение корня. В современном массовом языковом сознании, преимущественно молодежном, слова «подлый», «подлость», «подлец» и «подличать» — слишком «высокие». Отреагировать на чьи-либо, так сказать, нелицеприятные действия словами «это подло», или «вы подличаете», или «вы подлец» — слишком мягко, слишком «интеллигентно», недейственно. Это не «полновесное» оскорбление.

Зато пышным цветом расцвели «подлянки», «подляжки» и «подлюки», которые, опять же, ложноэтимологически притянули к себе «падлу», «падаль» и проч. Или наоборот — были притянуты, что не так существенно.

Со словом «подлость» произошло то, что отражает существенную тенденцию современного языка. «Подлость» («подлый», «подличать») как бы «зависла» между зоной агрессивных, сниженных, «разнузданных» инвектив и зоной, если можно так выразиться, «структурных», социально значимых инвектив, которые особенно актуальны для сферы права.