Владимир Елистратов: Неопавшие листья русского языка

Владимир Станиславович Елистратов родился в Москве в 1965 году. Окончил филологический факультет МГУ имени М. В. Ломоносова в 1987 году. Защитил кандидатскую диссертацию по филологии в 1993 году, докторскую диссертацию по культурологии в 1997-м. Заслуженный профессор МГУ. Преподает риторику, семиотику, историю литературы, современный русский язык, культуру речи, лексикографию. Лауреат премии имени Шувалова I степени. Автор книг «Арго и культура» (1995), «Трактат pro таракана» (1996), «Словарь русского арго» (1994, 2000), «Язык старой Москвы» (1997, 2004), «Словарь крылатых фраз российского кино» (1999, 2010), «Словарь языка Василия Шукшина» (2001), «Толковый словарь русского сленга» (2010), «Нейминг: искусство называть» (2013, совм. с П. А. Пименовым), «Словарь жаргона русского капитализма начала XXI века» (2013) и др. Автор более 700 публикаций. Работы переведены на немецкий, венгерский, болгарский, английский языки. Переводчик, поэт, прозаик, эссеист, публицист. Автор сборника юмористических рассказов «Тю! или рассказы российского туриста» (2008), поэтических сборников «Московский Водолей» (2002), «По эту сторону Стикса» (2005), «Духи мест» (2007). Печатается в журналах «Знамя», «Октябрь», «Нева», «Поляна», «Дружба народов», «Наука и жизнь», «АиФ — путешествия», «Аэрофлот» и др., постоянный автор газеты «Моя семья». Живет в Москве.

Когда в метро «Площадь Александра Невского» читаешь что-то вроде «Эдука-центр», то «Вижен сервис» начинает казаться брильянтом, кои адмирал Шишков именовал сверкальцами. Эдука!..

Но разве в России так не было с первых дней Петровых? Еще в начале прошлого века парикмахер Пупкин покрикивал на подмастерьев: «Эй, малшик, шипси! Да шевелись, дьявол!» Лакей, знавший пяток ломаных французских слов, притворялся парижанином, а аристократ, изъяснявшийся не хуже парижанина, гордился российской родовитостью. Пушкин носил в лицее кличку Француз и наполнял свой прославленный словарь как чужеземными, так и истинно русскими выражениями, вплоть до матерных. И неизменно демонстрировал, что и соленое словцо хорошо на своем месте. Что хорошо в казарме, неуместно в салоне, что хорошо в окопе, нелепо на семинаре. А смешение всего в одной кастрюле есть не обогащение, но обеднение языка: слова утрачивают краски породившей их среды: матросской, шоферской, научной, купеческой….

Язык выродиться не может, вырождаются только люди. Дай душевно развитому человеку самый примитивный словарь, и он из него сделает роскошный язык, превращая буквальные выражения в иносказательные, создавая новые словосочетания и проч. И дай какому-нибудь нынешнему лицеисту не из самых умных хотя бы тот же пушкинский словарь — и он извлечет из него десяток существительных, пару глаголов, да так и поселится среди великолепного дворца в шалаше из блин, как бы, в кайф, фишка, прикольно…

Но случись всемирный потоп, после которого уцелеет лишь обиженная Богом и языком парочка новых Адама и Евы, — и через тысячу лет их убогий сленг превратится в высокий язык, на котором будут писать гениальные стихи: высокие чувства наполнят убогие слова высоким смыслом и тем самым превратят их тоже в сколь угодно высокие.

Любое новое слово, новое выражение только обогащает язык — если в публичную, литературную, «высокую» речь они проникают лишь через фильтр культурной аристократии, которая метит их или одобрением, или насмешкой, или брезгливостью, или штампом «ограниченно годен для узкопрофессионального использования», всегда отчетливо различая в словах образ мыслей и чувствований породившей их социальной группы и ее функции: канцелярские, военные, извозчичьи, церковные, научные, уголовные.

И главная опасность сегодняшнего языкового разгула не в нем самом, а в отсутствии аристократической инстанции вкуса, которая бы ставила языковые новообразования да и старообразования на должное место. Без этой сортировки слова и обороты, вполне уместные в языке программистов, моряков, пожарных, врачей, лакеев, уголовников, грузчиков, утрачивают стилистическое воспоминание о породившей их среде, тогда как именно в порождаемых ими ассоциациях с предками и заключается едва ли не главная их ценность. Именно поэтому к широкому проникновению мата в литературу я отношусь точно так же, как к инфляции — как к массовому выпуску ассигнаций, не обеспеченных золотом: их ценность быстро падает до нуля, и выигрывает только тот, кто пускает их в ход первым. Сильные выражения лишь до тех пор и остаются сильными, пока их употребляют в исключительных ситуациях, когда они воспринимаются выплеском страсти, не сумевшей удержаться в социальных берегах. Но если исчезнут сами берега, исчезнет норма, то исчезнет и ощущение ее нарушения.