Знание - сила, 2007 № 07 (961)

— Этак вы договоритесь до черт знает чего, — шепотом возмутился я.

— Если мы будем думать только о личной свободе, мы в каменный век вернемся, клыками и когтями друг друга драть начнем. Чтобы никто не стеснял нашей свободы. Общество потому и накладывает разумные ограничения на каждого из нас, что заботится о равной степени свободы для каждого своего члена. Я говорю, разумеется, об идеальном, коммунистическом обществе, к которому мы идем.

Я считал, что мы спорим впустую. Я был уверен, что Вагнер согласен со мной, что он просто сердится на следователя Глуховцева, но не хочет признать этого прямо.

— В каменном веке мы находимся сейчас, — проворчал Вагнер. — Мы даже не можем проникнуть внутрь вещей, не разъяв их.

— Как вам удалось бежать? — спросил я, чтобы переменить тему. — Новое изобретение, позволяющее проходить сквозь стены?

Я сказал это в шутку, но, как оказалось, попал в точку.

— Можно и так назвать, — сказал Вагнер. — Я изобрел машину измерений.

— Машину, позволяющую путешествовать по измерениям? Где же она?

— Здесь, — серьезно сказал Вагнер и постучал себя по лбу. — Человеческий организм — самая совершенная в мире машина. Нужно только уметь правильно настроить ее. Вы не представляете, насколько захватывающе интересны путешествия по измерениям!

— Вы говорите о пространственных измерениях, профессор? — уточнил я.

— Можете называть это измерением свободы или измерением совести, — пожал он могучими плечами, — физическая сущность от этого не меняется. (Ср. высказывание, приписываемое Гильберту: «В геометрии ничего не изменится, если слова «точка», «прямая» и «плоскость» заменить словами «стол», «стул» и «пивная кружка». — Прим. издателя.) Если хотите, я покажу вам мир четырех измерений, по отношению к которому наш мир тюрем и внутренней несвободы является таким же плоским и примитивным, как для нас — лист писчей бумаги. Вы готовы?

Готов ли я? Да с профессором Вагнером я готов был отправиться на край Вселенной. Я снова почувствовал себя тем молодым ученым, каким был на Новой Земле, когда участвовал в удивительных экспериментах профессора Вагнера.

— Итак, если вы готовы. — Вагнер сделал перед моими глазами какой-то неуловимый жест рукой, и мир вокруг изменился.

Мне показалось, что он приобрел какую-то новую глубину. Стены раздвинулись, и я увидел за ними Анфису Иванну в папильотках, басовито всхрапывающую на чудовищных пуховых подушках. В дальней угловой комнате я увидел Шендеровича. К моему удивлению, он и не помышлял о сне. Напротив, он натягивал на себя полосатые брюки, не попадая в спешке ногой в штанину. Я видел его не только снаружи, но и изнутри. Я мог пересчитать все пломбы в его зубах. Я видел черные его прокуренные легкие и черное его завистливое сердце. Я знал, куда он так торопится, но только рассмеялся этому. Я чувствовал себя свободным, абсолютно свободным.

Зимний Ленинград распластался под нами, придавленный тяжелой снежной тучей и тяжелым мертвенным сном. Я с удивлением увидел, что во многих квартирах, за плотными, непроницаемыми для света шторами, не спят, мечутся из угла в угол, лежат с остекленелыми глазами, отвернувшись к стене и вцепившись зубами в угол подушки, сидят на кухнях под голыми лампочками, глотая горький чай, в горьких размышлениях. Тяжесть мира обрушилась на меня. Я понял, почему Вагнер называл четвертое измерение измерением свободы и совести.

Голос Вагнер доносился как бы издалека:

— Теперь видите?

Теперь я видел.

А мы уже падали куда-то вниз. Промелькнула передо мной пустая моя комната с горящей на столе керосинкой. И вдруг все исчезло, кроме каких-то световых пятен и теней. Я огляделся и увидел, что остался один. Вагнера нигде не было. Собственно, и самого «где» тоже не было. Я оказался в мире, который состоял из одних более или менее протяженных, непрерывно колеблющихся отрезков. Одни из них были светлые, другие ослепительно яркие, третьи совсем темные. Эти отрезки то приближались, то отдалялись, заслоняя друг друга. Это было все равно, что смотреть на ручей в солнечную погоду. Зрелище гипнотическое, погружающее в сон. Может быть, у меня что-то случилось со зрением?

— Вагнер, — позвал я. — Где вы?

Мне показалось, что до меня доносятся какие-то звуки, но они были настолько разрознены, что сложить их воедино не представлялось возможным.

Постепенно, к моему удивлению, световые и теневые отрезки начали складываться в нечто определенное. Я догадался, что это просто мое зрение привыкает к пространственном особенностям мира, в котором я очутился. Стоило мне отказаться от попыток сосредоточиться на чем-то одном и смотреть на окружающее как бы вскользь, как разрозненные, на первый взгляд, отрезки складывались в цельную картину. Можно сказать, я овладел перспективой этого мира, научился определять пропорции и расстояния в зависимости от кажущихся величин этих отрезков. Я догадался, что темные отрезки находятся ближе, светлые дальше, а ослепительно яркие совсем далеко. Поэтому более длинный темный отрезок в действительности мог оказаться гораздо короче яркой точки, поскольку находился на значительно более близком расстоянии.