Журнал «Знание-сила»: Знание-сила, 1998 № 04 (850)

Ежемесячник научно-популярный и научно-художественный журнал для молодежи

Издается с 1926 года

«Шариков отступил, вытащил из кармана 3 бумаги: зеленую, желтую и белую, и, тыча в них пальцами, заговорил:

— Вот. Член жилищного товарищества, и площадь мне полагается определенно в квартире Ne 5 у ответственного съемщика Преображенского в 16 квадратных аршин...»

Полиграф Полиграфович Шариков произошел от своего единственного родителя Михаила Булгакова в январе — марте 1925 года — все это известно по повести «Собачье сердце». Известно и примерное место, где развивались события: Пречистенка, Обухов переулок, Калабуховский дом — между нынешними станциями метро «Кропоткинская» и «Парк культуры».

А теперь обнаружена и та самая квартира, где возник Шариков, где он прожил короткую, но полную событий жизнь и исчез с лица земли. Эта квартира найдена редакцией «Знание — сила», а точнее — нашим фотокорреспондентом Виктором Брелем по следам, указанным доктором биологических наук Зинаидой Степанишевой.

Не до конца ясно, в сущности, любит ли история повторяться сначала как трагедия, а потом как фарс, или наоборот, но факт, что нередко она петляет, подобно зайцу, по своим собственным следам.

Как, например, в истории снимка на нашей обложке.

Ну прежде всего сам дом. Респектабельное ухоженное жилье для господ наподобие профессора Преображенского или Федора Павловича Саблина, он в эпоху шариковых и швондеров превратился в обычное советское домостроение с коммунальными квартирами, коммунальными кухнями и нравами. И вот теперь, отправившись на съемку, В. Брель обнаружил, что дом обрел новых и по-новому состоятельных владельцев, прошел евроремонт и вернул себе прежний вид. А если и не прежний, то уж. пожалуй, получше того.

И еще. Как, вероятно, помнит читатель, Шарик, тогда еще не ставший Шариковым, в этот дом проникал с большими опасениями («Э, нет, позвольте. Нет. Тут швейцар. А уж хуже этого ничего на свете нет. Во много раз опаснее дворника») и был впущен в него благодаря покровительству господина профессора в фетровых ботинках. Повезло и Виктору Брелю. Неизвестно, к каким маневрам ему пришлось бы прибегнуть, чтобы попасть в это по-новому респектабельное домовладение, если бы и ему не выпал счастливый случай. Он оказался у подъезда дома, когда в него вносили мебель и вещи одного из новых жильцов. Сам владелец нового жилья присутствовал тут же, с интересом выслушал историю Шарикова и дальнейших событий и благосклонно впустил Бреля в дом для съемок. На лестнице.

Ну что ж, пусть эта квартира не станет объектом паломничества и культовым местом, как «нехорошая квартира» на Садовой-Триумфальной (и правильно: что-то уж слишком много стало в стране «культовых мест»), но нас в конце концов интересует не она и даже не подоплека булгаковской прозы. Нас привлекло в этом сюжете сцепление судеб — реальных и литературных, схождение разных пластов жизни — сегодняшнего и того, о котором рассказывает 3. Степаниидева.

Пространство российского XX века представляется мне крайне разреженным: слишком мало людей — участников знаменитых или как бы рядовых событий, мало живых свидетельств, мало запечатленных тем или иным путем конкретных судеб. Миллионы наших соотечественников ушли в землю, не оставив по себе никаких следов. Помню, Натан Эйдельман ужасался этим. Ужасался и сравнивал. От XIX века, когда грамотой владела невеликая доля населения, до нас дошли тонны, нет, десятки, сотни тонн частных документов. (Жизнь Пушкина прослежена исследователями по бумагам с точностью едва ли не до одного дня. А это — более полутора веков назад!) От нашего же, российского XX века, вздыхал Эйдельман, — одни лишь крохи. Жгли, выбрасывали на помойку, спускали в канализацию... Суровый век, кровавое безжалостное время.

И вот — совсем недавнее свидетельство. Моя знакомая, биолог, да, кстати, и автор журнала, рассказывала о том, что много лет собирает документы о своем роде и пишет его историю. А род, между прочим, примечательный: в нем и крупный сибирский промышленник, обустроивший первую в Сибири типографию, и Дмитрий Менделеев, и другие привлекающие внимание люди. Первые части истории, пожаловалась собеседница, написались легко и свободно, а потом дело стало стопориться: «От XVIII, даже от XVII века документы сохранились, и немало, а в XX веке — одни пробелы».