Яков Клоц - Поэты в Нью-Йорке. О городе, языке, диаспоре

А потом я прочла антологию поэзии русской эмиграции «Ковчег», составленную Вадимом Крейдом [348]. Я купила ее в тагильском книжном магазине, когда училась в 10-м классе. И все – для изобразительного искусства я была потеряна навсегда. В этой антологии была собрана в основном «парижская нота», хотя сейчас я не очень понимаю, зачем она нужна в таком количестве. Но главное, там были стихи Георгия Иванова, Адамовича, Терапиано. Эти люди меня потрясли. У меня возникло такое впечатление, что это я написала их стихи. В результате во мне снова стало что-то меняться, и я опять начала писать.

На первом курсе худграфа я пришла в студию к Туренко. Это был спокойный и умный человек, прекрасный поэт и гениальный педагог. Он мне все объяснил. В студию ходили мальчики и девочки с филфаков, из которых Туренко невзначай выковал поэтов. Как– то раз в коридоре я услышала, как мальчик лет 17 что-то показывает Туренко и просит его прочитать. «Спасибо, – говорит Туренко. Я прочту, позвоню вам, и мы встретимся». А мальчик настаивает: «Нет, это так важно, прочтите сейчас, ну пожалуйста!» Туренко читает два стишка и говорит: «Алексей, хочу вас спросить, а что вы сейчас читаете?» Мальчик: «Да ничего не читаю. А что?» И Туренко так задумчиво, как будто не мальчику, а самому себе говорит: «Странно. Неужели можно писать стихи, ничего не читая?? То есть он просто думал вслух, и от этого его думанья мозги становились на место. И в то же время это был полноправный диалог. В результате ты начинал в себя верить со страшной силой.

А что было в Питере?

В Питер я приехала в 95-м году, в 19 лет. Училась на журфаке СПбГУ, потом вышла замуж за студента физического факультета. Университетский городок, где я прожила четыре года, находился в Петергофе. Из шести лет в Питере четыре года я прожила в Петергофе. Журфак я бросила, о чем, конечно, жалею.

В Петергофе кроме растиражированных никому не нужных фонтанов есть десятки прекрасных царских парков. После Нижнего Тагила эта красота меня лечила и воодушевляла. Позже я поняла, что мне просто нужна была терапия красотой, Петергофом. Но, чтобы добраться из университетского городка в город, нужно было сначала ехать на автобусе до станции, потом 50 минут на электричке, потом в центр на метро (сейчас все проще: маршрутки до самого Невского). Я очень уставала от этих поездок и в результате просыпала занятия, накапливала хвосты. Короче, я стала просто жить в Петергофе. Не ходила ни на какие литературные вечера и за все эти годы не написала, кажется, ни строчки. Правда, много рисовала. Мне нужно было постоянно видеть перед глазами сады, море, холмы, статуи, дворцы, руины в тумане. Нужно было как-то компенсировать этот ежедневный тагильский кошмар. В одном из дворцов, вернее, в дворцовых конюшнях находился санаторий – и вот для меня весь Петергоф был таким санаторием. И когда года через три я поняла, что прихожу в себя, то снова стала ходить на литературные чтения, где неизбежно с кем-то знакомилась. Я почувствовала, что ожила, что жизнь ко мне вернулась, что я снова полноценный человек, что я счастлива, что обожаю Питер и не могу без него жить, что готова целовать каждый его камень и так далее.

Естественно, все это кончилось развалом семейной жизни и обилием стихов. Причем эти новые стихи меня поначалу пугали. Раньше я выдавала классические восьмистишия, а тут пошли какие-то рубленые строчки без знаков препинания (это стихи из моей книжки «Давай поженимся»). Но я понимала, что в наше время только так и нужно писать, другая поэтика казалась просто смешной. То есть стихи были как бы не совсем моими. Я посещала разные литературные компании. Например, в «Борее» собирались Драгомощенко, Скидан, Голынко. А напротив через дорогу, в Музее Ахматовой, располагалась студия Алексея Машевского, одного из трех «птенцов» Кушнера, куда ходили Денис Датешидзе, Владимир Бауэр, кто-то еще. Эти два места были во всех смыслах перпендикулярны друг другу. Еще я ходила к Лейкину (не знаю, как сейчас, но 15 лет назад его студия еще существовала). Там когда-то была Полина Барскова, остались Нина Савушкина, Всеволод Зельченко, Тимофей Животовский. Но в итоге ни к одной из этих компаний я как-то не прибилась.

Писать стихи в Питере мне всегда было трудно. До сих пор, когда я туда приезжаю, мне там всегда тяжело. Я там всегда много пишу, и эти стихи, наверное, хороши. По крайней мере, мне за них не стыдно. Я безмерно люблю этот город, он для меня главное место на земле. Он – это я, выражение меня. Все мои любимые поэты жили в Питере, и я по-прежнему готова целовать его камни. Но мне там всегда больно… В предисловии к книге Ирины Машинской «Офелия и мастерок», которую я издала, Полина Барскова использует фразу из «Розы и креста» Блока: «Радость-Страданье одно» [349]. Так вот, Питер для меня – это ощущение острого счастья, всегда сопряженного с предельным отчаянием.