Михаил Хлебников - Союз и Довлатов (подробно и приблизительно) [litres]

– Спасибо, – говорю.

– Это вам спасибо.

К сожалению, общение с другими «благодетелями» не отличалось такой простотой и ясностью.

У литератора Брянского я просидел часа два. Все темы были исчерпаны. Денег он все не предлагал.

– Знаете, – говорю, – мне пора.

Наступила пауза.

– Я трешку дам, – сказал он, – конечно, дам. Только, по-моему, Рид Грачев не сумасшедший.

– Как не сумасшедший?

– А так. Не сумасшедший и все. Поумнее нас с вами.

– Но его же лечили! Есть заключение врача…

– Я думаю, он притворяется.

– Ладно, – говорю, – мы собираем деньги не потому, что Рид больной. А потому, что он наш товарищ. И находится в крайне стесненных обстоятельствах.

– Я тоже нахожусь в стесненных обстоятельствах. Я продал ульи.

– Что?!

– Я имел семь ульев на даче. И вынужден был три улья продать. А дача – вы бы поглядели! Одно название…

– Что ж, тогда я пойду.

– Нет, я дам. Конечно, дам. Просто Рид не сумасшедший. Знаете, кто действительно сумасшедший? Лерман из журнала «Нева». Я дал в «Неву» замечательный исповедальный роман «Одержимость», а Лерман мне пишет, что это «гипертрофированная служебная характеристика».

Понятно, что диалог записан не с «натуры». Исходный материал Довлатов всегда дорабатывал, украшал, «извращал», поднимая его до уровня литературы. Но также ясно, что писатель сохранил и передал направление и тональность разговоров. Довлатова сама ситуация обхода – вынужденных бесед с незнакомыми или полузнакомыми людьми, с неизбежными неловкими паузами, безусловно, тяготила. Поэтому:

Конечно, уклонился я от этого поручения. Мои обязанности взяла на себя Тамара Юрьевна Хмельницкая.

Помочь Риду не удалось. Он совершенно невменяем…

Но общественное поручение нашло отражение в мемуарах. Вспомнил об эпизоде тот же Дмитрий Бобышев, рассказывая об алкогольной зависимости Довлатова, который якобы не только пропивал гонорары от написания антиалкогольных статей для заводских многотиражек:

А когда не хватало, собирал дань у всегда чуть виноватой писательской общественности для помощи несчастному Риду Грачеву-Вите (с одним «т»), который почти не вылезал из желтого дома. Представляю себе несколько запущенного «со вчерашнего», но все еще обаятельного динозавра в дверях какой-нибудь литературной дамы, Липецкой или Хмельницкой, когда он излагает убедительную просьбу оказать помощь нуждающемуся молодому писателю, уникальному таланту, может быть, гению, попавшему в тенета душевной болезни… Ну как не оказать, как не сунуть такому пятерку, ну как не добавить, подумав, еще и трешку!

Тут можно и нужно возразить по факту самого «преступления». Во-первых, вряд ли можно было «собрать дань» с дополнительной трешкой у той же Хмельницкой, которая сама и организовала акцию. Упоминание ее имени свидетельствует, что мемуарист попросту не владеет материалом. Во-вторых, Довлатов известен своей щепетильностью в денежных вопросах. Долги всегда выплачивались, кредиторам писалось в ситуации, когда платежи вынужденно задерживались. В переписке Довлатова теме денежных расчетов отведена существенная роль. Здесь он очень напоминает другого русского писателя – Достоевского. В-третьих, вряд ли ленинградская общественность пропустила бы такой «вкусный эпизод», учитывая непростое отношение к Довлатову со стороны многих из тех, кто знал его.

Я пропускаю еще несколько аргументов. Ну и, наконец, главное. Бобышев ничего не придумывает. Он честно, несколько простодушно передает рассказ самого Довлатова. Вопиющий случай не только рассказался, но и вошел в текст эпизода. Вот Довлатов посещает некоего «богача N». Дама выносит ему три рубля:

Мы стояли в прихожей. Я сильно покраснел. Взгляд ее говорил, казалось:

– Смотри, не пропей!

А мой, казалось, отвечал:

– Не извольте сумлеваться, ваше благородие.

«Классическая» проза Довлатова – использование имен настоящих людей, реальных событий с незаметным смещением. При всей близости к «жизненной правде» люди и события перерастают ее, превращаются в персонажей и сюжеты. Обаяние довлатовского письма рождается из ощущения удвоения мира. Действительность освобождается от лишнего, обыденного, сгущается и становится художественной правдой. В это время писатель еще ищет удачную форму и формулу своего писательства, шлифуя приемы и ходы в устных рассказах. Окружающие могли воспринимать писательскую практику Довлатова несколько иначе. Вспоминает знакомый нам Валерий Воскобойников: