Маргарита Рютова-Кемоклидзе - Квантовый возраст

Борн, окруженный творческой молодежью, всегда стремился найти подходящих сотрудников для Эйнштейна. Он счел возможным „примерить“ меня к Эйнштейну и, посылая ему мою работу, в сопроводительном письме рекомендовал меня как человека, который мог бы стать для Эйнштейна „идеальным ассистентом“.

Вряд ли письмо Борна имело бы какие-либо последствия, так как Эйнштейн чужих работ обычно не читал. Но друг Эйнштейна, профессор Павел Сигизмундович Эренфест, связанный с Россией многолетними узами, проявлял живейшее и сердечное внимание к судьбе всех приезжавших из России молодых физиков. Принял он участие и в моей судьбе. Я думаю, здесь тоже не обошлось без содействия Борна, но так или иначе в декабре я получил от Эренфеста телеграмму из Берлина: „Приезжайте, Эйнштейн Вас примет“. Сразу вслед за телеграммой пришел перевод на 200 гульденов для оплаты проезда, что оказалось для меня весьма кстати» [18, с. 109].

С того самого момента, как Румер получил телеграмму от Эренфеста, волнение не покидало его. Он думал о предстоящей встрече ежечасно, тщательно подбирая слова, которые он скажет, а они у него никак не укладывались в нужном порядке.

«В начале декабря 1929 г. я приехал в Берлин и сразу же направился к Эйнштейну. Я ждал недолго. Дверь в гостиную открылась, и вошел Эйнштейн. Он подошел ко мне и протянул руку, представившись: „Эйнштейн“. — „Доброе утро, господин профессор“, — ответил я, и обыденность этих слов сразу сняла мое смущение, как если бы передо мной был один из тех геттингенских профессоров, которых я к этому времени уже перестал стесняться. Мне запомнились руки Эйнштейна: они скорее напоминали руки каменщика, чем кабинетного ученого; такие руки я вскоре увидел у тогда еще молодого Ландау и уже великого Дирака.

Затем вошел Эренфест, которого я раньше не знал. Он приветствовал меня на своем неповторимом „эренфесто-русском“ языке, что ему доставляло, как мне показалось, особенное удовольствие. Мы отправились на чердак с низким деревянным потолком — кабинет Эйнштейна… Часа через полтора после начала беседы, в которой моя работа послужила только отправной точкой, я почувствовал сильную усталость. Помню, меня очень удивило, что оба моих собеседника сохраняли полную свежесть восприятия, и я не заметил у них ни малейших следов утомления… Затем мы с Эренфестом спустились в гостиную, вскоре вошла жена Эйнштейна и очень благожелательно пригласила нас остаться к обеду. Я согласился, но Эренфест сказал: „Нет, уходите, мне придется говорить о вас с Эйнштейном за обедом, и вы можете мне помешать“. Эренфест ушел говорить с Эйнштейном, вероятно, и о моем будущем» [Там же, с. 110].

И если встреча с величайшим из физиков должна была решить судьбу молодого человека и, таким образом, не могла не волновать его, то встреча с Давидом Гильбертом, которую он сам себе назначил, была мальчишеской шалостью. И шел он на эту встречу весело и гордо, с любопытством котенка, которому не страшны никакие звери на земле. Но когда он услышал из приоткрытой двери голос Гильберта: «…Я хочу посмотреть на того русского господина…», его сковал страх, охватила паника. В сознании вдруг ярко вспыхнуло: « Гильберт ». Боже, что он наделал! Что дальше!? Вот он войдет сейчас туда и услышит: «Что привело вас ко мне, молодой человек?» Что он ответит? Что хочет показать свою работу об обобщении общей теории относительности на основе уравнения Гаусса — Кодацци — Риччи? Какая ерунда! Он не помнил, как вошел в кабинет Гильберта, он нашел себя там материализованным перед сидящим за письменным столом человеком с абсолютно белой бородкой и с большим, необыкновенно красивым лбом. Больше всего в этом человеке поражали глаза — огромные, синие, очень ясные. Они смотрели на пришельца пристально, немного иронично, но с явным интересом.

— Что привело вас в Геттинген, господин…

— Румер, — услышал вдруг себя Юрий Борисович.

— Господин Румер?

— «Extra Gottingen non est vita» [4] Вне Геттингена жизни нет ( лат. ). ,— вспомнил про себя Юрий Борисович латинское изречение, которое красовалось на стене Ratskeller [5] Ратуша. , и снова подумал: Какая ерунда, — а вслух сказал: Революция в физике.

— Сразу видно, что вы из России. Все русские — большие специалисты в революциях. Это нужное дело. Лобачевский тоже был революционером.

— Да, господин тайный советник, а вот Гаусса революционером никак не назовешь. (Боже, что он говорит? При чем здесь Гаусс?)

— Вот как? Вы представляете себе, что бы мы делали без Гаусса? Без того, что он сделал?