Реймон Арон - Опиум интеллектуалов

К этим будущим перспективам литераторы, кажется, безразличны. Есть ощущение, что они стремятся обрести в философии имманентности эквивалент утерянной вечности, вздыхая: «Зачем все это, если оно не универсально?»

Положение французского интеллектуала определяет тоска по универсальной идее и национальная гордость. Это положение имеет внешний отголосок, связанный не только с талантом писателей. Если люди культуры перестанут верить всей душой в истину для всех, не скатятся ли они к безучастности?

Религия интеллектуалов, коммунизм, набирает сторонников среди интеллектуалов Азии или Африки в то время, как умеренная демократия Запада часто добивается свободных выборов, но почти не привлекает активистов, готовых на все ради победы своего дела.

«Предлагая Китаю и Японии светскую версию нашей западной цивилизации, мы дали им камень в то время, когда они просили хлеба. Между тем как русские, предлагая одновременно и коммунизм, и технологии, дали им что-то вроде хлеба: черный и затвердевший, если хотите, но все-таки хлеб. Тем не менее это пища, которая содержит немного питательного вещества для духовной жизни, без которой человек не смог бы прожить» [113].

Коммунизм – это испорченная версия западного послания. В нем содержится амбиция покорить природу, улучшить судьбу простого человека. Он жертвует тем, что было и остается душой бесконечного рискованного предприятия: свобода поиска, свобода борьбы мнений, свобода критики и голосования граждан. Он подчиняет развитие экономики жесткому планированию, а строительство социализма – ортодоксии государства.

Надо ли говорить, что коммунистическая версия увлекает вследствие интеллектуальной слабости? Настоящая теория не устраняет неопределенность настоящего, она поддерживает дискуссии между партиями, позволяет надеяться только на медленный прогресс, она не освобождает интеллектуалов Азии от их комплексов. Светская религия охраняет свой престиж и силу пророчества, она создает небольшое число фанатиков, которые, в свою очередь, мобилизуют и ведут за собой массы, менее озабоченные ви́дением будущего, чем желанием восстать против бед настоящего.

Смысл коммунистической веры почти не отличается от содержания других идеологий, которыми увлекаются левые интеллектуалы всего мира. Последние остаются в большинстве, не признавая сектантской дисциплины. Решительное меньшинство, преодолевая сомнения и щепетильность, обретают веру, которая «свернет горы». Либералы сомневаются в себе и испытывают угрызения совести, иногда обнаруживая себя на стороне зла (правые силы, реакция, феодализм). Атмосфера западных университетов сделала студентов, приехавших со всех континентов, восприимчивыми к марксизму-ленинизму, который является не завершением, но догматическим огрублением философии прогрессизма.

Могут сказать, что коммунизм – это, по существу, первое из европейских верований, в которое удалось успешно обратить миллионы жителей азиатских стран. Первыми новообращенными стали интеллектуалы. Они не были обращены в христианство, которое наталкивалось на традиционные системы ценностей и обычаев и противоречило поведению завоевателей, не согласовываясь с научной мыслью, с принципом военного превосходства милитаристов. Коммунизм привлекал к себе не потому, что был христианской ересью, но потому, что казался крайней формой, решительной интерпретацией рационалистской и оптимистичной философии. Он придает логичное выражение политическим надеждам Запада.

Простые люди восприимчивы к этой надежде, но безразличны к интерпретационной схоластике. Они позволяют вовлечь себя в лоно партии тем чаще, чем меньше они верят церкви. Крестьяне стремятся не к коллективной, а к частной собственности. Рабочие заранее не представляют себе построения социализма обузданием профсоюзов. Это – пророчество, придающее коммунизму вид духовной субстанции.

Что же остается, когда завоеватели будущего становятся «планировщиками» экономики? «Обожествляемый милитарист вызвал громкий скандал: Александр Македонский выглядел бы как гангстер, если бы совершал свои подвиги с помощью двух сообщников, а не был поддержан армией, как, впрочем, пират Тирренского моря вовсе не был бы смущен тем, что о нем рассказал святой Августин. А что сказать о боготворимом полицейском? Один из них, например, стал полицейским в тот день, когда ликвидировал своих коллег гангстеров, за что мы ему благодарны. Но, если бы от нас потребовали высказать благодарность и обожание этому раскаявшемуся гангстеру, мы бы сделали это, не испытывая никакого энтузиазма» [114]. Какие чувства могли мы испытывать вчера по отношению к Сталину, ликвидировавшему Зиновьева и Бухарина, а сегодня по отношению к Маленкову, уничтожившего Берию? Так содержит ли установленный капитализм духовную субстанцию?