Владимир Короткевич - Маленькая балерина

Он молчал.

- Ну скажи хоть слово.

Витька сказал это слово, дрожа от сдерживаемого возмущения:

- Я не могу простить ему Ивана. Я его ненавижу.

Маленькая опустила руку на его волосы.

- Витя, — умоляюще сказала она, — он несчастен, как только может быть несчастен человек.

Виктор молчал. И тогда она сказала:

- Витя, я люблю тебя. Очень. До конца. Очень верно и преданно. И покорно.

Он не мог больше удержаться.

Обнял ее за стан, сполз вниз, — нет, не сполз, упал, как подстреленный, и затрясся у ее ног от сухих сдерживаемых рыданий.

- Не могу, не могу без тебя.

Она присела на корточки, положила ладонь ему на голову.

- Ну что, мой родной, ну что, мой любимый?

И все исчезло. Остались только кулисы и белокурая голова, которая тряслась от горя, приникнув к ее ногам.

…Концерт вот-вот должен был начаться, когда маленькая по аплодисментам, вспыхнувшим в зале, догадалась: приехал о н.

Она сразу же приникла к глазку, проделанному в малиновом занавесе, и увидела красный с золотом зал, пеструю толпу людей и его, как раз напротив себя. Он появился в ложе и с улыбкой обводил глазами ярусы.

Зал кипел. Овация сотрясала стены. Не аплодировала только цепочка людей в серых, как у Сторова, костюмах, сидевшая в последнем ряду партера.

Овация гремела в зале. Маленькая сквозь глазок смотрела на этот триумф, и тепло росло в ее груди.

- И такого можно ненавидеть? Зачем же тогда аплодируют люди?

Нет, пока он тут, добрый к ней и к Витьке, большой, теплый, — все еще будет хорошо на земле.

Овация наконец утихла. И почти сразу на авансцене, залитой огнями, запел многоголосый хор. Могучими раскатами загремели голоса.

Пели о нем.

Пели о том, как широко разлилась его слава, как поют песню о нем все народы земли, как дрожат перед его именем враги.

Торжественные звуки, похожие на языческий хор перед статуей неведомого бога, полнили зал, а он сидел в ложе и с достоинством глядел на сцену.

Взмывали вверх голоса. Пели о величье. О силе. О славе, которую уже не может вместить земля.

Чары этой музыки способны были выжать на глазах гордые слезы. И маленькая чувствовала их, и гордилась, что она только часть той силы, которая влечет людей к этому человеку. К самым вершинам мажора взлетали голоса. Песня билась в стены и потолок.

Гремел языческий хорал.

Маленькая способна была сейчас броситься к нему, чтобы в едином крике выкрикнуть свою любовь.

Гремел хорал.

И потому она совсем не удивилась, когда хор умолк и вся толпа, все-все, кто заполнял партер, бросились к ложе.

Крики восторга слились в рев, нет, не в рев, в стон, который вырывался из сотен грудей, как из груди одного человека. Воздетые руки, запрокинутые головы, ладони, дрожащие в воздухе. И надо всем этим стон восторженных выкриков.

Она не сразу поняла то, что случилось дальше. Навстречу бегущим к ложе встала цепочка людей в серых костюмах.

Наэлектризованная музыкой, охваченная массовым психозом толпа налетела на нее.

Рев. Крики. Слезы восторга.

Должно быть, слезы восторга и порыв не были предусмотрены инструкциями. Возможно даже, люди в серых костюмах испугались. Они, которые сеяли страх перед покушениями, сами наконец поверили в свой призрак. Среди ликующей толпы мог найтись один с "пушкой" в кармане. Взрыв энтузиазма мог быть опасен.

Маленькая поняла это потом. Сейчас она только видела сквозь свой глазок руки, протянутые к ложе.

И потому она не поверила своим глазам, когда увидела, что цепочка серых начала теснить устремившихся к ложе людей.

Передние, возможно, и рады были остановиться, но сзади напирали другие. Крик восторга катился над головой. И тогда серые, поняв, видимо, что сдержать натиск будет трудно, принялись толкать, потом бить передних, отгоняя их назад.

Начали беззлобно, но потом запах драки ударил в нос.

Передние недоуменно кричали, закрывались от ударов, но их крики терялись в общем вопле восторга.

"Сейчас он заступится, — волновалась маленькая, — сейчас он скажет. Он не может смотреть на это".

Она видела брезгливую складку под его усами, знала, что он сейчас… сейчас прекратит эту безобразную сцену.

Маленькая закрыла на минуту глаза, а когда снова приподняла пушистые ресницы, его не было, он исчез из ложи.

Но люди не видели этого. Крик рвался из глоток, и неизвестно было, отчего вопят передние: от боли или от восторга. Непонятно было, отчего текут по их лицам слезы: от энтузиазма, или, может, от того, что их бьют.