Владимир Короткевич: Маленькая балерина

Больше она не отказывалась, хотя там ее интересовал только человек с гусиными лапками у глаз, к которому она, невзирая на почти безграничную любовь и уважение, чувствовала иногда смутную жалость.

Она не знала, откуда это. Он был просто самый лучший человек на земле, и ей было его жаль.

А на концертах были всегда почти одни и те же люди. И все скоро уже знали ее и встречали улыбками.

Маленькую все любили.

Так прошел год. Все та же солнечность отличала ее, и она не уставала радовать своей искренностью людей. И каждому хотелось, увидев ее, растрогаться и чем-то помочь. Видимо, бывают люди, которые одним своим присутствием катализируют в окружающих добро.

Была у маленькой обида. Ее начал избегать Витька Клявин. При встречах сдержанно кивал головою, а если мог — старался свернуть куда-нибудь в сторону. Она не понимала, в чем дело, сердилась, несколько раз пробовала поговорить с Витькой, но он отвечал одно:

- Что ты! И не думал. Тебе показалось.

А в глазах его было почти физическое выражение обиды и скорби. Пожалуй, только сейчас маленькая поняла, как не хватает ей Витьки, его преданных глаз, его молчаливой любви, его не всегда умных шуток. Поняла, но ничего не могла изменить.

Однажды она — в который уже раз — участвовала в концерте. На этот раз она танцевала "Умирающего лебедя" Сен-Санса. И вновь человек сидел в стороне, в своем всегдашнем кресле, и глядел на нее.

Она чувствовала, что танцует лучше, чем когда бы то ни было. И когда начали умирать последние звуки, когда она склонилась и стала поникать, она краем глаза заметила, что он поднес платок к глазам.

Белые пышные пачки закрыли ей ноги, плакуче и безвольно склонилась ее худенькая оголенная спина. Похожая издали на белоснежный цветок, она "умирала", и круг света, сужаясь, освещал наконец только изумительной красоты кисть руки, которая едва шевелилась и казалась опавшим лепестком белой розы, в котором исчезает жизнь.

Аплодисменты на этот раз едва не взорвали сдержанный зал. И этот человек аплодировал ей вместе со всеми, не стараясь сдержать слез.

После концерта, после банкета, на котором он сидел рядом с нею, он сам вышел проводить ее к машине.

Было поздно. Москва засыпала. Бессонно горели красные звезды на шпилях башен. Изредка долетали из-за стен гудки запоздалых автомобилей. Нина шла рядом с ним и думала почему-то о Клявине. Они были теплыми, эти мысли. Захотелось взять буйную Витькину голову, прижать к груди и сказать неслышно несколько слов утешения, чтобы детская обида исчезла из его глаз.

Они подошли к машине, и тут человек удивил ее:

- Садитесь… Пожалуй, и я с вами сяду, провожу вас домой.

- Что вы, — сказала она, — зачем я буду отнимать у вас дорогое время?

Он усмехнулся:

- Что же, вы думаете, я никогда не сплю и не отдыхаю?

И хотя маленькая, воспитанная на хрестоматиях, думала именно так, она сказала:

- Нет, конечно. Но мы уже на даче, это очень далеко.

- Тем лучше.

Он сел с нею и начал раскуривать трубку, известную всей стране.

В первую машину сел суровый Сторов, со ртом, похожим на узкую щель; в задние машины тоже сели люди.

Кортеж тронулся. Узкая черная машина, в которой сидели маленькая и он, вылетела из ворот Боровицкой башни и помчалась по Волхонке, мягко зашелестела шинами по асфальту.

В красных вспышках трубки она видела его жестковатый профиль, сдвинутые брови, холодное выражение глаз. Потом он посмотрел на нее, и это выражение сразу изменилось, стало каким-то особенно мягким, почти трогательным.

- Больше никогда не танцуйте лебедя, — глухо сказал он, — вам нельзя.

- Почему?

- Вам нельзя гибнуть. Даже на сцене. Вы полны жизни, солнца, вы открыты этому небу и этим людям. И я не знаю, приходят ли когда-нибудь бурные мысли в вашу головку.

- Иногда приходят.

- Не верю, — сказал он.

Они ехали по Большой Пироговской. Тускло алели в темноте стены Новодевичьего монастыря и тяжко белел силуэт собора.

- Когда-нибудь вы будете великой, маленькая балерина. Но я не думаю, что даже тогда вы будете неискренни… Мне легко с вами… как с немногими… Старому хорошо среди таких, как вы.

- А если старше? — спросила она.

Сосед помрачнел:

- Из них мало кому можно верить, Нина. Человеку нельзя верить после двадцати пяти. Но вы не будете такой. И я сожалею, что у меня нет еще одной дочери. Такой, как вы.

- Почему сожалеете?

- Потому что вы пробуждаете в каждом веру в людей.

Вокруг уже мелькали перелески, светились во тьме, как свечки, стволы берез. Упругий ветер, насыщенный добрыми запахами ночи, бил в лицо.