И каблучки маленькой балерины зацокотали по ступенькам, слегка затихая в конце каждого пролета.
Дома она разделась, откроила себе ломоть хлеба, положила сверху пластинку сыра и с ногами взобралась на подоконник. Наступали добрые дни. Сейчас еще не позволяют держать окна отворенными, а через месяц она будет вот так сидеть на окне, ветер будет дышать в висок, а со двора будут долетать голоса детей. И ветер будет перелистывать страницы книги, засыпать строчки белыми соцветиями сирени, стоящей в кувшине здесь же, на подоконнике.
Боже, скорей бы! Скорей бы жизнь!
На коленях у нее лежала книга Этьена Боэси (маленькая думала, что ей идет читать серьезные книги), но она сейчас не глядела в нее.
Солнце опустилось совсем низко, окрасило Замоскворечье в апельсиновый цвет, принарядило даже самые старые, самые облупленные строения. Красные стены недальней барочной колокольни налились густым багряным пламенем.
Загрохотал трамвай в Климентовском переулке.
И все это было Замоскворечье, родина, милый уголок, где летом так цветут липы, где в полукруглых окнах мансард идет своя жизнь, где играют дети у домика Островского.
Все еще должно было быть: музыка, любимая больше всего, книги, которые с такой нежностью берут тебя за руку и ведут в свой мир, море, которое она непременно увидит.
И, возможно, любовь. Однажды под этим самым окном остановится вечером Поэт. У него будут длинные золотистые волосы, голубые, как море, глаза. На нем будет черный строгий костюм. Он будет статный и в десять раз красивее Блока. Выяснится, что он увидел ее в театре и целых два месяца ходил по улицам Москвы, чтобы напасть на ее след. И вот нашел.
Он возьмет ее за руку и скажет…
Что он скажет, маленькая по молодости лет плохо представляла себе, но она знала: это будет что-то такое прекрасное и теплое, что бывает на земле раз в столетия.
Она дала себе слово, что не будет обижать его. Только сначала немножко поколеблется, чтобы он написал о ней и о себе самую лучшую на земле поэму.
Почему-то она никогда не ловила себя на мысли, что наделяет Поэта некоторыми чертами Витьки. Витька был глупостью, Витька был свой, домашний, ему можно было опустить за шиворот снежок (это называлось "море Лаптевых"), разыграть его в компании.
…Поздним вечером она, уже забравшись в постель, снова вспомнила о Витьке. Сон крался к ее глазам, и потому все дневное казалось простым, легким, не стоящим внимания. Она засмеялась, подтянула колени ближе к подбородку, свернулась, как кошка, в своей доброй постели.
- Все, все, все хорошо. Все будет, обязательно будет хорошо.
И она провалилась в мягкий свет, где жили сны.
Она не видела, как побежали по потолку отражения фар автомобиля, не услышала, как он остановился у парадного (и свет остановился на стене неподалеку от головы маленькой), не видела, как из авто вылезли люди и вошли в подъезд. И еще не видела она того, как люди вышли из подъезда и вместе с ними вышел Антон Набатов. Повернулся к дверям и с нежностью сказал кому-то:
- Я скоро вернусь, дорогая… Не плачь…
Она ничего не слышала. Она спала.
…Антон уехал в далекую командировку. Но жизнь не изменила своего течения. Были маленькие горести, были маленькие радости. Радостей было больше.
А вскоре пришла и огромная радость. Нисовский объявил им, что за исключительные успехи некоторые из ребят и девушек получили право участвовать в концерте, который будет в Кремле…
Это были удивительные дни, все эти дни подготовки: сумятица, нестройные звуки музыки в разных концах здания и, наконец, сборы.
В машине Нина очутилась вместе с Витькой. Пахло пылью и духами, скользила навстречу шумная улица, ревели клаксоны встречных машин. Но Витька все больше и больше мрачнел, наблюдая за веселым потоком людей.
- Как дела с Иван Николаичем? — спросила она.
Витька взглянул ей в лицо и увидел на нем такое сияющее, счастливое выражение, увидел такие доверчивые широкие глаза, что только глухо кашлянул.
- Отпустили, — мрачно сказал он.
- Вот видишь, я же говорила.
Маленькую все жалели.
…Концерт был в Георгиевском зале, большом, белом с золотом. Все стены зала были в фамилиях: тут записывали имена георгиевских кавалеров. Наверное, здесь нашлась бы и фамилия деда, будь только время поискать его среди тысяч других.
Но времени на это не было… Времени вообще ни на что не было. Потому что нужно было выступать. И Нисовский нервничал из-за того, что у кого-то что-то не ладилось в костюме, и еще из-за того, что в этом чертовом зале скверный резонанс, звуки глохнут, набегают один на другой, а девчата молодые и могут сбиться.
Читать дальше