Сергей Тимофеев - Из того ли то из города...

Ну, на пир — отчего ж хозяев не уважить. Одно плохо — снедь ихняя в горло нейдет. Они ведь что поймают, то и на стол. Таких страшилищ из моря достают, что своими бы глазами не увидел — не поверил бы. А они едят, да нахваливают. И медов у них нету, и пива. Пьют что-то такое, от чего облик кривится, до того кислое. Ладно, потерпеть — и домой.

…Илья, как кто в ухо нашептал, опять поверх доспеха богатырского платье каличье набросил. Сел себе скромненько за стол рядом с мастерами корабельными, с корабельщиками, с обслугой. То насторожило, что как вошли в залу пиршественную, двери позади них на засовы заперли. Пока шли — воев многих видел; оно, конечно, царский дворец, а все ж таки многовато. И в самой зале — возле каждой колонны понатыкано. Зачем столько, коли никто в дворец царский никто с оружием сунуться не смеет? Странновато у них как-то гостей встречают.

На троне царском сарацин сидит. Не сарацин — сарацинище. Тот самый вроде, про которого Веденя как-то сказывал: «он ростом в сажень греческую, а в ширину — в две сажени греческих, головище у него — с пивной котел, а глаза — что чаши пивные, а нос на роже — с локоть длиною». Приврал толмач, как обычно, но в том прав, что сразу видно — богатырь, хоть и сарацинский. А вот по ухваткам — о вежестве и не слыхивал. Василий-князь ниже его приспособился, тоже на троне, но маленьком, так он ему едва ножищами в спину не пихает. Хозяином расположился. Возле него посуда сплошь золото, а камни в ней самоцветные — иные аж с яйцо голубиное. Позади него заморыш какой-то пристроился, из греков, толмач, как Илья потом догадался.

И вот сидит себе этот самый сарацинище, то в одно блюдо пальцем ткнет, то в другое — сразу слуги подхватываются, несут ему указанное. Руку с чашей в сторону отведет, ему в нее сразу отдельный слуга из кувшина наливает. Василий-князь при нем, будто бедный родственник. Слово без разрешения сказать не смеет. А тот, видать, решил охолонуть маленько, обождать, пока уляжется. Знак подал — глядит Илья, схватили Веденю за шиворот, с лавки подняли, к трону волокут. Сами собой кулаки сжались, ан не на расправу приволокли. Язык почесать сарацинищу захотелось. Он грека-толмача за загривок достал, говорит ему что-то; тот — Ведене, а уж Веденя — посольству киевскому. Интересно, о чем речь идет? Только вот не слыхать отсюда, где Илья сидит.

Смолкло все вдруг. Видит Илья, вперился сарацинище взглядом тяжелым в посольство, каждого осматривает, ровно тот прячет чего. Махнул рукой Ведене, тот, глядя в угол, пробормотал:

— Знамо ему стало, что есть у нас в Киеве богатырь, именем Илья, на море Хвалынское хаживавший. Еще — будто сюда послан, с нами вместе. Только как ни глядит вокруг, никак не высмотрит. Спрашивает, правда ли то? Все ли здесь, кто на кораблях были? Не спрятали ль богатыря своего? Али сам спрятался? Грозится, коли лжу замыслили, всем несдобровать, даром что посольством пришли.

Тихо, так тихо — перо урони, на пол упадет — громом небесным покажется.

Опять сказал что-то сарацинище толмачу, тот — Ведене.

— Говорит, отыщет он Илью, хоть на дне морском. До Киева дойдет, только угольки останутся. Не верит, чтоб никого не нашлось, кто о богатыре нашем знает. Ежели так и будем молчать, не по-хорошему каждого спросит.

С такого станется. Ну да плохо он богатырей киевских ведает. Не собирается Илья за чужими спинами прятаться. Но и на рожон не полезет. Выпростался тихонечко с лавки — гул тут метнулся по зале; метнулся, и затих, — подошел, ссутулившись, скукожившись к Ведене, стал рядышком.

— Скажи ему, — говорит. — видал я того, о ком спрашивает. Чего ему надобно?

Глянул Веденя на Илью; хоть и цапались всю дорогу, а ведь не чужой, земляк. Сам в пасть волку лезет. Против сердца ему толмачить, ан приходится.

Расплылось сарацинище, ровно блин. Ухмыляется. Бормочет что-то.

— Спрашивает он, — нехотя Веденя говорит, — откуда ведом да каков из себя богатырь Илья: велик ли ростом, по многу ль ест, по скольку пьет? Это он в обиду спрашивает, — от себя пояснил.

— Ну так отвечай ему, что Илья — братец мой названый, росточком — с меня будет, коли лепешками его вашими угостить, так штуки три, может, и одолеет, а пьет — разве что ковшик малый.

Расхохоталось сарацинище, а Веденя толмачит:

— Ну, коли ты брат ему, тебе и ответ за него держать. Остальных милую. У нас принято — о богатырях судить, кто как ест да пьет. Я, — это он об себе говорит, — зараз в рот по десять лепешек кидаю, а что вина — так чашу ведерную поднеси, и той мало будет. Не богатыри у вас в Киеве, а песьи мухи. Знать, не силой, ведовством аль коварством с Бугой совладал. Попадись он мне, я бы его на одну ладонь посадил, другой прихлопнул, а что сделалось бы — сдунул в чисто поле единым дуновением…