Рейчел Хартман - Серафина [litres]

Ветер пробежал ледяным пальцем по моей шее. Дверь, выходящая в крытый переход, была слегка приоткрыта. Я сделала глубокий вдох, попыталась успокоить головокружение и открыла ее.

Он облокотился о парапет, уставившись на освещенный закатом город. Ветер ерошил его волосы, и край его плаща танцевал. Я аккуратно ступила к нему, пробираясь между участками льда, плотнее натянув свой плащ для храбрости и тепла.

Киггз взглянул на меня. Его темные глаза были далекими, но достаточно приветливыми. Заикаясь, я передала сообщение:

– Глиссельда отправила меня напомнить вам, эм, что все будут на ночных бдениях вместе со святым Юстасом над ее матерью, как только сядет солнце, и она, эм…

– Я не забыл, – он отвернулся, – солнце еще не село, Серафина. Побудешь здесь немного со мной?

Я подошла к парапету и смотрела, как тени удлиняются в горах. Моя решимость уменьшалась вместе с солнцем. Может, это и к лучшему. Киггз спустится к своей кузине. Я отправлюсь путешествовать в поисках остальных представителей моего вида. Все будет так, как должно, по крайней мере, на поверхности. Все некрасивые и неудобные стороны меня будут спрятаны там, где никто их не увидит.

Кости святых. Хватит с меня такой жизни.

– Правда обо мне вышла наружу, – сказала я, и мои слова вырвались облаком в ледяной воздух.

– Вся? – спросил Киггз. Он говорил не так резко, как если бы действительно допрашивал меня, но я понимала, что многое зависит от моего ответа.

– Все важные моменты, да, – твердо сказала я. – Возможно, не все эксцентричные подробности. Спросите, и я отвечу. О чем вы хотите знать?

– Обо всем. – Он опирался локтями о балюстраду, но теперь оттолкнулся и схватился за нее обеими руками. – Со мной всегда так: если что-то можно узнать, я хочу это знать.

Я не знала, с чего начать, поэтому просто заговорила. Я рассказала ему о падениях от видений, о создании сада и о материнских воспоминаниях, порхающих вокруг меня подобно снегу. Я рассказала ему, как узнала, что Орма дракон, как чешуя вырвалась из моей кожи, каково было считать себя совершенно отвратительной и как ложь стала невыносимой ношей.

Было приятно рассказывать. Слова лились из меня с такой силой, что мне казалось, будто я кувшин, из которого выливают воду. Когда я закончила, мне стало легче, и хоть раз пустота показалась приятным облегчением и состоянием, которым стоило дорожить.

Я взглянула на Киггза. Его глаза еще не остекленели, но я внезапно поняла, как долго говорила.

– Уверена, что что-то забыла, но во мне есть еще то, что я сама не могу понять.

– «Мир внутри меня больше и богаче, чем этот ничтожный мир, населенный лишь галактиками и богами», – процитировал он. – Начинаю понимать, почему тебе нравится Неканс.

Я встретилась с его взглядом и в его глазах увидела тепло и сочувствие. Меня простили. Нет, лучше: поняли. Между нами пронесся ветер, играя его волосами. Наконец мне удалось промямлить:

– Есть еще кое-что… кое-что, что вам нужно знать, и я… я люблю вас.

Он напряженно посмотрел на меня, но ничего не ответил.

– Мне жаль, – сказала я в отчаянии. – Все, что я делаю, неправильно. Вы скорбите. Вы нужны Глиссельде, вы только узнали, что я наполовину монстр…

– В вас нет ничего от монстра, – категорически заявил он.

Мне понадобилось мгновение, чтобы снова обрести дар речи.

– Я хотела, чтобы вы знали. Я хотела уйти отсюда с чистой совестью, зная, что наконец рассказала правду. Надеюсь, что это чего-то стоит в ваших глазах.

Он взглянул на краснеющее небо и, издав самоуничижительный смешок, сказал:

– Ты пристыдила меня, Серафина. Твоя храбрость всегда заставляла меня стыдиться.

– Это не храбрость, это упрямая неуклюжесть.

Он покачал головой, уставившись в пустоту.

– Я могу отличить храбрость, когда вижу ее и когда мне ее недостает.

– Вы слишком строги к себе.

– Я бастард, мы так к себе относимся, – сказал он, горько улыбаясь. – Ты из всех людей понимаешь ношу необходимости доказывать, что ты достаточно хорош для существования, что ты сто́ишь всей боли, которую твоя мать доставила остальным. Бастард равен монстру в лексиконе наших сердец. Вот почему ты всегда так хорошо это понимала.

Он потер руки, борясь с холодом.

– Хочешь услышать еще одну, наполненную жалостью к себе историю «я был грустным, грустным ребенком-ублюдком»?

– Я буду рада услышать ее. Скорее всего, я жила в ней.

– Не эту историю, – сказал он, ковыряя лишайник на балюстраде. – Когда мои родители утонули и я впервые сюда приехал, я злился. Я играл бастарда и вел себя так плохо, как только мог маленький мальчик. Я лгал, воровал, начинал драки с пажами, смущал свою бабушку когда только мог. Я вел себя так годами, пока она не послала за дядей Руфусом…