Джелли Дюран - Раб

Улица повернула, солнце ударило ему в глаза. Когда слепящий диск будет в зените, Ксантива уже не станет, и ветер развеет черный дым с отвратительным запахом… Площадь. Море голов, и над ними будто парит помост… Горы хвороста, в центре — толстое бревно с крюком, к которому прикуют его руки. Вот и конец его пути.

Ни один мускул не дрогнул в его лице. Зеваки с жадным любопытством тянули к нему головы, пытаясь разглядеть признаки малодушия или, что еще забавнее, слепого животного ужаса. Но Ксантив шел так спокойно, будто на помост предстояло взойти не ему. И только в синих глазах застыла боль страшная боль, которую далеко не всякому дано пережить.

Все ближе были шаткие ступеньки лестницы. Толпа раздалась, осталось два десятка шагов. И Ксантив почувствовал, что выдержка изменяет ему… Перехватило дыхание, он на секунду закрыл глаза, опустил голову, предательская дрожь поползла от коленей все выше, захватывая все тело… Захотелось закричать — зажмурившись, чтобы не видеть помост для собственной казни… Прыгнуть в толпу, вырываться до последнего, сойти с ума от бессилия, чтобы не понимать происходящего… Еще немного, и для него погаснет солнце, он уже никогда не откроет глаза, не вдохнет полной грудью. Его не станет… Он видел мир, как часть себя, и себя, как часть мира. Настанет миг, и мир останется, а он… Он не хотел умирать!

Ему казалось, что он еле волочит ноги. Каждый шаг давался ценой колоссальных усилий. Ступеньки… Все его существо кричало: «Поверни!», но он вскинул голову, поставил ногу на первую доску. Ступенька жалобно, сочувствующе скрипнула под его тяжестью. Вторая… Медленно он поднимался над морем голов на площади, и вслед за ним шли подручные палача. Кучи хвороста по краям помоста. Это могила, это его последнее пристанище.

Он прислонился спиной к столбу, вытянул руки перед собой. Ему не было нужды закрывать глаза — стоя на помосте, он больше не видел перед собой символа своей смерти как конечной цели пути. Он пришел. Звон молотков отдавался двойным эхом в ушах, перекликаясь со звоном пульсировавшей крови. Вот надеты браслеты на запястья; цепь, соединявшую их, подтянули к крюку высоко над его головой… Подручные палача, пряча глаза, сошли с помоста.

Гул толпы — возбужденный, радостный… Палач протянул факел к жаровне, смолистое дерево вспыхнуло… Пламя было прозрачным, светло-золотистым на ярком солнечном свету, почти невидимым, только дрожал и струился нагретый воздух вокруг него. Палач замер, ожидая знака царя…

…Керх стоял в глубине помоста, возведенного для царской семьи и придворных. Сюда не проникали солнечные лучи, и возвышенное положение помоста не позволяло толпе видеть, что происходит между царями.

Илона расширенными глазами следила за человеком в центре площади. Он держался с завидным мужеством, но не этого она хотела. Она хотела его паники, его унижения, чтобы он упал на колени, но… Он собрался умереть без единого стона.

Царь Керх благодушно усмехнулся в бороду:

— Ну, помучили человека? Пожалуй, ему эти воспоминания всю жизнь будут хуже смерти.

— Что ты имеешь в виду? — вскинулась Илона. — Ты хочешь помиловать его?

— Да. Он не заслужил смерти. Тюрьма, эта прогулка на помост… Держится он хорошо, но я готов голову на отсечение дать — у него все поджилки трясутся. Отвяжи его от столба — он замертво упадет. Выслать его из страны — и дело с концом.

— Ты хочешь помиловать человека, посмевшего так оскорбить меня? — бледнея от негодования, медленно произнесла Илона.

Керх не заметил, как она сделала знак одному из воинов из личной охраны Матраха.

— Да, черт возьми, я хочу его помиловать! Пока я решаю, кому оставить жизнь, у кого отнять, и я не обязан слушать упреки своей дочери. Я не хочу, чтобы кушанья на свадебном пиру пахли горелым человечьим мясом. Я не хочу, чтобы твое замужество началось с крови!

— Именно с крови оно и начнется, — сквозь зубы процедила Илона. — И замужество, и царствование.

Юркий, гибкий воин скользнул за спину Керха; Матрах отвернулся, притворившись слепым и глухим. Клинок пронзил могучую шею монарха, Керх грузно упал на колени, не имея возможности издать хоть звук. Дочь, пристально глядя в его стынущие глаза, усмехнулась:

— Достаточно пожил и поцарствовал. Теперь я царица, и если тебе не дорога моя честь, я сама постою за себя, — она быстрыми шагами подошла к краю, махнула черным платком, крикнула: — Эй, вы! Начинайте!

Ксантив напряженно вглядывался в людей на царском помосте. И только когда мелькнул темный платок, он понял — он до последнего надеялся на чудо. Он до последней секунды надеялся, что сердце Илоны дрогнет, что царь помилует его. Не-ет…