Олег Тарутин - К несчастью, только ты...

— Вот ваше золото, прошложитель, все до последней молекулы, — сказала Смоляна. — В этом пленочном контейнере посылка пройдет сквозь темпоральный барьер! И вот как это выглядит. Передавай, Конта, поторопись, кланта моя!

Девочка за этим темпо… за барьером за этим, беззвучно засмеялась, смешно всплеснула руками и протянула их навстречу золотому шару, лежащему в ладонях Конты. Раздался треск, по шару пробежали знакомые Глаголеву быстрые зеленоватые змейки: хлеб коснулся барьера. Да и хлеб ли это-золотой этот сверкающий шар? Ванечка смотрел, не дыша. Он видел, как медленно подавала Конта этот шар вперед, как шипящие змейки вились, скользили по золоту и слизывали его, как все большая и большая часть шара становилась уже не сверкающе-золотой, а темно-коричневой, хлебной. Но это было по ту сторону экрана! По ту сторону! Девочка тянулась к настоящему хлебу, гладила настоящий хлеб, гладила! Вот уже только пальцы Конты, изумительной этой Конты, касаются золотого края. Толчок пальцев, последний треск, последний зеленый всполох, и хлебный шар, коричневый, уцелевший, не сгоревший, тяжелый, живой хлеб, не удержавшись в руках ребенка, падает на снег. И девочка поднимает его, прижимает к груди, и целует его, и смотрит, смотрит на них: на невидимого Глаголева, на двух сказочных фей, волшебниц, которые ей видны, одна из которых подарила ей этот золотой хлеб. Смотрит, смотрит из-под своей шали, шапки, и полон счастья и благодарности этот ее полубезумный взгляд. «Хлеб…» — явственно читает Глаголев по ее губам. Потом она пытается откусить от этого шара, и это трудно-откусить от шара. Потом, опустив хлеб на снег, с повисшими на тесемках рукавичками, девочка старается развязать узел шали у себя за спиной, и, не сумев, перетягивает узел набок и зубами и замерзшими пальцами все же развязывает его. Она поднимает, закутывает хлеб в шаль, поворачивается и изо всех сил спешит прочь по смежной тропе, продавленной в сугробах. Спешит, поминутно спотыкаясь в больших неуклюжих валенках,

С трудом, со всхлипом сквозь стиснутые зубы, Глаголев перевел дыхание.

— Она его ела, — сказал он. — Я видел. Вы видели-она его ела? Хлеб уцелел, верно? Он, значит, настоящий? Он поможет ей там, да?

— И ей, и, по-видимому, еще кому-нибудь, — последовал ответ.

…Конечно же, еще кому-нибудь! Сколько их там — в сугробком этом январе! Конечно. Нужно сейчас же, сразу же… Что же нужното, а?

Глаголев коротко и зло мазнул ладонью по глазам: он неотчетливо видел всесильных своих спутниц, только что, на его глазах сотворивших невозможное. Что же дальше-то? Значит, вот она, в двух шагах от него, лютая зима сорок второго, достижимая, оказывается, через этот, в двух шагах от него, пролом. Через этот пролом из настоящего в прошлое, из весны в зиму, из сытости в голод, из повальной сытости в повальную голодуху, в повальную смерть, в пискаревские рвы, заваленные трупами, торопливые глиняные рвы Пискаревки, не ставшей еще мемориалом… Блокада дышала в лицо Глаголева из сугробного безлюдья пролома. И не безлюдья даже! Вот возникла, пробрела и пропала вдали безликая человеческая фигура: мужчина ли, женщина ли, ребенок… И еще одна фигура, и еще…

— Что же дальше? — спросил Ванечка. Что же нам делать теперь?

— Прежде всего тебе необходимо выслушать нас наконец, Иван, — заговорила Смоляна спокойно, убеждающе. — Мы должны объяснить так, чтобы ты поверил нам, чтобы ясно осознал свою роль, свое предназначение в сложившейся ситуации. Ты не должен делать ничего лишнего, ничего спешного и необдуманного, — хрипловато говорила она. — Это тяжело, Иван, но, судя по твоему первому опыту, ты свое предназначение оправдаешь. Не правда ли, Конта?

— Он — мое дыхание! — кивнув, улыбнулась Конта. — Ты расстараешься, щедросердый!

Обе они уже обращались к Глаголеву на «ты».

— Я все сделаю, девочки, — торопливо заговорил Глаголев, — только скорее бы, а? Не тяните, бога ради, девочки! — Он безотчетно сжимал и разжимал ладони. — Что нужно? План каков? Каков план, богини? Я ж понимаю, чего тут не понять: сами вы не можете, через меня можете, да? Очень хорошо. Теперь быстро действуем по плану, да? Ведь это, — Глаголев кивнул на проем, где опять пробрела в снегопаде безликая блокадная фигура, — ведь это же не кино! Они там умирают тысячами! Золото нужно? Золотая оболочка для хлеба, этот… контейнер, да? Будет золото! Сколько угодно! Радиокомитет… Весь город узнает. Натащат. Насобирают! Это же Ленинград, тут ленинградцы живут! Им только покажи вот это, — ткнул он рукою в экран, — объясни им только, что имеется способ передать, накормить… Да хоть сам на перекресток выйду! Не объясню, что ли, не сумею? Люди все золото с себя поснимают! Не верите? спазм перехватил ему горло, и он в ярости мотнул головой. — Только бы ваше ведро работало… шаровое. Ну взять наш институт: все золото с себя поснимают, коли так! Мои друзья, мужики мои хотя бы… Что мы тут втроем-то чикаемся? Что, правильно я говорю, девочки?