Олег Тарутин - Межледниковье

Когда-то в юности, в бодром и развязном стихотворении, начинающемся словами: «Повезет, так доживу до старости, До привычной челюсти вставной…» — я коснулся темы «мемуаров» как почти неизбежного финального взбрыка творчески обессиленного литератора. И себе, грядущему, согбенному годами, я тоже прогнозировал такой бесславный финал. Вот, мол, и я дожил…

«Мне теперь оглядываться мысленно, В памяти отыскивать исток. Мне теперь, почесывая лысину, Подводить свой жизненный итог…»

Самым бездоказательным и даже наглым в этом стишке было то утверждение, что все подобные мемуары, в том числе и грядущие свои с задумчивым покусыванием стила вставными зубами, — я чохом определял как заведомо лживые. В лучшем случае — не намеренно лживые.

Очень путано и многословно я высказывал мысль, которую теперь расшифровываю так. Каждый прожитый миг, осев на дно водоема жизни, неразличимо слипается с пластами минувшего, каменеет с ними во времени.

Даже наиболее значительные факты остаются в этой каменной массе. как ископаемая фауна: палеозойская фауна детства, мезозойская — юности, кайнозойская — зрелости и старости. Прошлое неизбежно, неотвратимо каменеет. И хоть мысленно ты как бы свободно пронзаешь эту окаменевшую толщу, и вот, к примеру, твоим мысленным усилием поплыл трилобит какого-то важного школьного события, и усиками поводит, как живой, а все нутро его давно уж замещено донными осадками.

Ну а если отбросить геологические сравнения и обратиться к бытовым, то как мне, грядущему старцу, ко всему охладевшему, ощутить теперешнее мое состояние очередного любовного обалдения, где надежда сменяется отчаянием, радость — обидой, а уверенность — ревностью? Может ощутить это помянутый старец? Да никогда!

А уж как этому старцу суметь правдиво поведать обо всех своих неблаговидных, мягко говоря, поступках, накопленных за столь долгую жизнь? Честных мемуаров не бывает!

Завершалось это стихотворение оптимистической надеждой на то, что самому мне вряд ли «повезет», что судьба пошлет мне кончину в пристойном возрасте и мемуарная неизбежная ложь — не моя проблема.

Строки этого стихотворения я восстанавливал по памяти, за неимением первоисточника.

Несколько лет назад я угодил в больницу, где имел и повод, и время подумать о непредсказуемости грядущего и о судьбе моего творческого архива, который очень даже просто может стать бесхозным, попасть в чужие руки, сделавшись предметом чьего-то досужего перелистывания. Так вот, чтобы не краснеть в потустороннем мире за свое творчество периода оптимистического инфантилизма (весьма, кстати, долгого), я в первый же послебольничный день уничтожил весь этот компромат. Сюда попали все школьные стихотворные тетради, блокноты и листы, толстенный дневник той поры и многое из институтского, включая, как сказано, и стихотворение о мемуарах и вставной челюсти.

Все же у меня не поднялась рука отправить в мусорное ведро кучу мелко изорванной бумаги. Я придал уничтожению торжественный характер, спалив бумагу в тазу на жестяном подоконнике. Благо, было лето, во дворе затяжно тлел мусорный бак, и бурый его дымище совершенно поглотил воскурения моего ритуального костерка.

Уничтожить-то компромат я уничтожил, но многое из спаленного осталось в памяти и всплывает иногда оттуда, вызывая то чувство снисходительного умиления, то чувство неловкости, близкое к стыду. Иногда же у меня возникает желание мысленно прокомментировать сочиненное когда-то, что-то похерить с негодованием, что-то прояснить, а что-то даже и подтвердить с позиций сегодняшнего дня.

Подтверждаю: до старости я дожил. Повезло мне или не повезло вопрос спорный, но факт есть факт. Вставной челюсти, правда, пока не имею, за неимением средств на ее изготовление, о чем постоянно сожалею, обходясь остатними зубами. Нет и предсказанной лысины. Что же касается напророченного «мемуарного зуда» — подтверждаю безоговорочно: он появился и прогрессирует, лишая меня покоя. Чувствую, избавиться от этого зуда можно лишь, начав писать эти самые мемуары. Но как избежать почти неминуемого криводушия, как ухитриться фразу за фразой, страницу за страницей говорить только правду, хотя бы в том виде, в котором события помнятся теперь? Как не порадеть себе, любимому, не подчищая того, о чем вспоминается со стыдом, не подчищать, как в школьном дневнике, превращая тройку в пятерку, а единицу в четверку?