Илья Хоменко - Поднебесник

Город. Конечно, никакого города не было. Груды развалин. Огромный кратер в том месте, где раньше возвышался корпус Б. Когда он впервые увидел фотографии, сделанные со спутника, они его потрясли. Полная иллюзия, будто кто-то играл в кегли, хаотически, бессмысленно, испытывая свою силу и глазомер на домах, скверах, мостах. Ударная волна от взрыва в одну и две десятых килотонны не могла натворить такого. Впрочем, это было не единственной неожиданностью, с которой потом довелось столкнуться во время изучения последствий и причин катастрофы.

Ему не нравилось многое в этих работах. Прежде всего, почти маниакальный интерес военных к тому, что совершенно очевидно не могло быть воплощено в оружие. Разве что в орудие самоубийства. Не нравилась негласная установка подгонять ни в какие рамки не лезущие факты под официальную версию случившегося. Не нравилось то, что любые действия в пораженном районе очень жестоко и бестолково контролировались целым рядом бюрократических инстанций. А больше всего пугала и угнетала его перспектива полной дезактивации пораженной территории. Потому что город все-таки был.

В первый раз он почувствовал это, как сон наяву, когда развалины подернулись вдруг маревом, как от нагретого воздуха, и стали одна за другой исчезать. А на их месте возникла широкая улица, обсаженная липами, голубое небо, красивые, будто новенькие, дома. Это не могло быть галлюцинацией. Шумели прохожие, катили машины. А в двух шагах от него стоял и говорил ему что-то тот, чью смерть он давно причислил к самым ужасным событиям своей жизни. Тот, кто подгонял его, буквально выталкивая со станции, незадолго до взрыва. И он уже почти разобрал слова. Как неожиданно все подернулось пеленой и начало растворяться в сером тумане реальности.

Я давно уже понял, что он, единственный из оставшихся по ту сторону, способен к фрагментарному восприятию нашего мира.

Понял и то, что мне до него не докричаться. Прорывы в ту среду, которую мы создали для себя всемером, продолжались для него считанные секунды. В лучшем случае он, наверное, успевал увидеть силуэты домов, услышать какие-то отдельные звуки. И вновь уходил в почти недоступную для нас страну руин, кратеров, одичавших и диких животных, которых излучение превратило в нечто кошмарное. И точно так же, как мы по некоторым обрывкам искореженных впечатлений не могли составить точной картины мира покинутого, так и он не был в состоянии адекватно воспринимать то, что, очевидно, было частью нашего размазанного по времени-пространству сознания, не более того.

Мы и сами воспринимали этого человека очень по-разному. Штонь, например, видел только размытый колеблющийся силуэт. Арвид какое-то мерцающее световое пятно. Ван Колден и Лютьенс, которые были гораздо ближе других к взорвавшейся установке, вообще никого не видели. Покинутая реальность для них не существовала. И, как ни напрягали они свое зрение, руины, степь, бетонная потрескавшаяся дорога, искореженные машины и высохшая река никогда не проступали для них сквозь созданный нами иллюзорный город. Я же время от времени видел, что осталось от настоящего города, вполне отчетливо.

Что же произошло с нами? Мы долго спорили об этом. Но все сказанное в этих спорах о биоэнергетической составляющей человеческой природы, полевых формах существования сознания и групповом солипсизме не прояснило случившегося. Да и не могло прояснить. Понятно было одно: это не смерть. Но и не жизнь. Не хочу вспоминать о том времени, когда мы уже были. Но еще были ничем. Нас терзали кошмары. Какие-то ужасные, невиданные вещи творились вокруг, возникая из ничего и опять в ничто возвращаясь. Мы не сразу поняли, что эти кошмары — реализованное воображение каждого из нас, не более. Постепенно мы учились управлять своими фантазиями. Та среда, в которой мы пребывали, оказалась очень пластичной. Она откликалась на прикосновения наших мыслей, формируясь в то, о чем думал кто-либо из нас. И эти вылепленные кем-то фантазии становились для других вполне доступными и реальными. Подумал о еде — все чувствуют запах еды. Подумал о полене — и получаешь полено.

Он стоял на краю гигантской воронки, превратившейся в серое озеро. По воде плыла какая-то накипь. Шуршал ветер, почесывая коросту обожженной земли. Ему почудилось движение слева. Выворачивая потной ладонью из кобуры пистолет, он повернулся в ту сторону. Ничего. «Неужели все так и закончится?» — думал он. Приедут мощные радиоуправляемые машины. Зальют все стекловидной массой, которая, затвердев, превратится в крепчайший панцирь, закует и дорогу, и озеро, и развалины. Заглушит аномальные зоны, наступив на любую из которых, можно тут же умереть. Сквозь толстый слой этого вещества не проникает никакое излучение, ничто не в силах пробить его. И значит, оно навсегда станет непреодолимой преградой между людьми и теми, кто остался на станции. Между ним и его лучшим другом. Тем, который когда-то, ломая ногти, помогал привязывать ему нейлоновым тросом к машине сердечник аварийного защитного генератора, повторяя: «Скорей, ты должен успеть», а сам ведь наверняка понял уже, что он не сможет помочь тем, кто остается на станции. Но, может быть, успеет проскочить сам.