Илья Хоменко - Поднебесник

Мотор вездехода, пришпоренный очередной порцией обогащенной топливной смеси, взвыл, и, потыкавшись тупым носом в песчаные озера и утыканные редким кустарником каменистые холмики, машина вновь отыскала дорогу. Когда-то здесь была настоящая и живая степь с горькой полынью и замечательными красными маками ранней весной. Но с тех пор все изменилось.

До города оставалось всего ничего. Его уже можно было увидеть сквозь туманную дымку, заволакивающую горизонт. Дорога пылила. Вездеход с негромким урчанием заглатывал километры. Солнце начинало припекать. Порывшись в боковом багажнике, он не нашел ничего, кроме старой газеты, из которой сложил пилотку (головные уборы он терял с удивительным постоянством). Отогнул зеркало заднего обзора таким образом, чтобы оно не пускало в глаза солнечных зайчиков.

«Все это хорошо. И то, что карантин скоро совсем отменят, и то, что город близко. Только не надо самому себе врать и делать вид, будто тебе сейчас ни капли не страшно. Еще пара таких поездок и у тебя отберут машину. А может быть, вообще отстранят. А хоть и не отстранят. Все равно, проект полной дезактивации утвержден. И останутся у тебя скоро о городе одни только воспоминания. Вашей экспедиции и так уже дважды продлевали срок. А толку? Если ты ничего не сумеешь отыскать и на этот раз там, куда направляешься, если не придумаешь никакого выхода, значит, никакого выхода просто нет».

Машину повело юзом. Он затормозил. Открыл дверь и выбрался на разогретый солнцем песчаный ковер. Потом снова залез в кабину, медленно-медленно вывел задним ходом автомобиль из длинного желтовато-белого песчаного языка, остановил его и с шумом перевел дыхание. В сторону дурные мысли. Здесь нужно быть очень осторожным. Только забуксовать на весь день ему тут недоставало. Прямо-таки за тем он сюда и ехал. Перед самым въездом в город он немного передохнет. Соберется. Сосредоточится. Но сперва отдохнет. Перед свиданием с городом это необходимо.

Палатки он увидел внезапно. Они появились из-за небольшого песчаного барханчика, разноцветные, яркие, с эмблемой экологической службы. Он резко затормозил, не веря своим глазам. Негромко стрекотал ветряной двигатель, накачивая электричеством переливающийся купол энергетической защиты, дрожали усы антенн, торчащие из шатра радиостанции. Человек в блестящем защитном комбинезоне ополоснул лицо, смывая остатки бороды вместе с бреющей пастой, приглашающим жестом махнул ему, указывая на прямоугольную рамку силового шлюза, и исчез под ярким синтетическим пологом своего временного жилья. Выбираясь из кабины, он еще додумывал мысль о пионерском выбросе какой-то независимой исследовательской группы, о кретинах-туристах, забравшихся почти в самый пригород в поисках экзотики, как вдруг все это — палатки, ветряк, радиостанция, шлюз — дернулось, поплыло, начало таять. Мираж. Никакой ни мираж вообще-то. Хорош мираж, если он машет тебе рукой незнакомого человека, стоящего в двадцати шагах. Если он засвечивает фотопленку и вызывает у точных приборов необъяснимые девиации. И это все, чем такие миражи себя проявляют обычно. А вот он их видит. Иногда. С тех пор, как его накрыло. С тех пор, как взорвалась станция, а он уезжал по той самой шоссейной дороге, где потом погибли дозиметристы, все еще надеясь, что защита выдержит, а спину его уже пронзали неощутимые потоки лучей, а сзади уже настигала волна невидимого, но страшного взрыва. Ему здорово досталось тогда. Но, зависнув между жизнью и смертью, он возвратился потом к жизни. И тонкая нить связи между миром действительности и миром, для него недоступным, была им почти утрачена. Во всяком случае, он не мог вызвать эти миражи произвольно. Но мог их видеть. Никто, кроме него, таких миражей не видел. Потому, что на той дороге он был один. Никто не верил в то, что он способен чувствовать что-то, выходящее за пределы реальности. Миражи владели им лишь настолько, насколько он принадлежал их миру, а не миру людей. И по мере того, как здоровье его возвращалось в состояние, называемое врачами нормой, они покидали его. Вместе с болью от заживающих переломов. И приходили теперь не чаще, чем тупое грызущее ощущение в ушибленной части головы, сигналящее о перемене погоды, А все-таки он был уверен (и начни он об этом рассказывать, это непременно сочли бы поводом для психотерапевтического вмешательства), что видения его — действительно всего лишь мираж. То есть отражение чего-то существующего, но так же недостижимого, как возникший вдали оптический обман, ложный символ оазиса для изможденного пустыней и жаждой путника.