Илья Хоменко - Поднебесник

Мы помолчали. Потом Флегматик встал, отдернул шторы и выплеснул остатки коньяка в тарелку с дольками мандарина.

— Не хочу, чтобы ЭТО настигло нас на почве алкоголизма, — мрачно заявил он.

За окном шел снег. Густые белые хлопья, подсвеченные снизу заревом фонарей.

— Послушай, — я наконец подал голос. — Если в твоих расчетах все верно, то кто придет после нас?

— Не знаю. Кто-то, наверное, придет. Может, разумная плесень. Или живые радиоволны.

— И они смогут жить, зная о нас, о том, что мы были и как мы сгинули?

— Если плесень — то это она. И вообще, никому еще мысль о чужом нехорошем конце жить, по-моему, не мешала. Тем более — совершенно незнакомые люди. Вернее, незнакомое человечество. Вот ты — многих пациентов залечил? И что, за каждым было желание руки на себя наложить?

— Перестань!

— Хорошо. Тогда измени вопрос. Ты жалел когда-нибудь динозавров? Этих выродков с куриными мозгами. Разве что в детстве. И чего их нам жалеть, толстых и некрасивых. А ведь между нами и теми, кто следом прилетит, приползет, прискачет или там прорастет, разница, наверняка, будет не меньше. Так что лет через шестьдесят, по-моему, на Земле должна произойти смена караула. Светает. Хорошо прогуляли ночку. Слушай, док, у тебя в карманах твоего шикарного пальто нет чего-нибудь от желания уснуть на работе? А то мне сегодня пара интересных расчетов предстоит.

— Но для чего? Почему нам дали этот клочок земли, этот крошечный кусочек бытия, и тут же отнимают его, не дав и тени намека на понимание вечной истины? Для чего тогда творили Шекспир и Рафаэль? Кому, кроме нас, нужна бессмертная музыка и гениальная живопись?

За окном уже рассвело, погасли, вспыхнув напоследок чуть ярче, фонари, а снег продолжал засыпать город пушистым холодным ливнем.

Темнота отступила. Ее сменили разноцветные пятна, какие-то странные звуки, ощущение покалывания в оживающем теле, и профессор понял, что он существует. Открыв глаза, разлепил онемевшие губы:

— Что со мной?

— Лежите спокойно. Процесс (дальше последовал малопонятный термин) завершается. Через минуту сможете пошевелить рукой. Через полчаса — встать.

— Где я?

— В Центре восстановления жизни, в 2501 году.

— Поразительно! А что еще можно сказать? Сидеть, кутаясь в махровый халат, прихлебывать горячий кофе через полтысячи лет после собственной смерти.

— Вам, вероятно, понадобится какое-то время, чтобы приспособиться к новым условиям. Мы, конечно, поможем вам — этот процесс пройдет быстро и незаметно.

Собеседник профессора очень молод. Или здесь все так выглядят?

— Скажите, вы летаете к звездам?

— Мы свободно перемещаемся в пространстве и во времени. Наука совершила качественный скачок. Люди поняли многое из того, о чем понятия не имели раньше.

— И вопрос бессмертия…

— Фактически решен. Со всеми вытекающими из него этическими, экономическими, экологическими проблемами. Скоро мы начнем восстановление жизни в массовом масштабе. А пока мой отдел занимается гениями. Вы, кстати, седьмой по счету, профессор. В соседнем блоке приходит в себя Эйнштейн. А следующим будет Шекспир.

Лицо профессора потемнело.

— Но я ведь скромный энтомолог. Фундаментального ничего не открыл, звезд с неба не хватал. Может быть, вы меня с кем-то спутали?

— Ошибка исключена. Сейчас нет ни одного человека, который бы не слышал о вас и вашем методе. Он вошел в науку сравнительно недавно. Ваш главный труд хранился в одной из университетских библиотек, преданный забвению до тех пор, пока все книги не были записаны в электронную память центрального координационного устройства. Я запомнил те времена, — тут угол рта молодого человека непроизвольно дернулся, — когда ваш метод не был внедрен повсеместно. Не каждому дано осознать его масштабы. Профессор, вы не представляете себе, как вы осчастливили человечество!