Александр Рубан - Белый слон

Я сел к столу, машинально поднял и сразу опустил крышку кувшина, сложил руки на коленях и огляделся. Впервые.

В обиталище колдуньи было темновато и даже сумрачно, но очень уютно. Это был бедный и одинокий уют - такой уют могли бы создать бумажные салфеточки на полках, или бумажные занавесочки на окне. У Хельги занавеска была не бумажная, но она была застирана до мелких дырочек... А темно было потому, что живая краска на потолке, уже местами облупившаяся, почти не давала света. Светился только карниз, державший занавесочку, да и то на последнем издыхании... Кроме плитки-обогревателя, стола и четырёх табуреток были буфет и шкаф (оба с потрескавшейся полировкой), кровать под пёстро-узорчатым ковриком на стене и зеркало на другой стене, напротив. Увидев зеркало, я вздрогнул: верхний правый угол его был обвязан чёрным траурным бантом. Только теперь я вспомнил её чёрную шаль (с единственной вышитой розой) и чёрную же оторочку плащика.

- Давно? - спросил я, кивнув на зеркало.

- Уже пора снять. - Хельга подошла к зеркалу, сняла бант и какое-то время держала его в руках и мяла, словно не зная, что с ним дальше делать. Или размышляя, на что он может пригодиться, этот значок. А потом решительно шагнула к плитке и засунула его в раструб. - Вчера вечером исполнилось ровно три года, - объяснила она.

Я прикинул, что могло быть три года назад.

- Тифлис?

- Холодно... - Хельга покачала головой и улыбнулась.

- Вильно? Минск?

- Тоже холодно.

- Цицикар? - перекинулся я в другой конец материка.

- А где это?

- На восток от Маньчжурии, в тридцати километрах от Харбина.

- Теплее, но тоже холодно.

- Неужели Мадрас? Но туда мы пришли совсем недавно...

- Нет, опять холодно.

- Значит, Парамушир, - сказал я.

Хельга промолчала.

- Парамушир?

- Виктор, давай не будем об этом. Пожалуйста. Ты сейчас не услышишь, только разозлишься.

- Сволочь, - сказал я. - Скольких же она сожрала...

- Это не она.

- Она, оно - какая разница? Нежить.

- Там нет никакой нежити, Виктор. Там жизнь. Совсем-совсем другая, не похожая на нас, но всё-таки жизнь.

- Ты её не видела.

- Видела: во сне.

- О, да! Я тоже снился Нике оттуда, и тоже очень бодро. Как с пикника... Мы все снились так.

- Ты всё ещё глухой, - вздохнула Хельга.

Она подошла ко мне сзади и закрыла уши ладонями.

- Глухой, - продышала она мне в темя. - Тетеря.

Её большие пальцы холодили мне виски, мой затылок лежал у неё на груди. Я хотел скрипнуть зубами, но это было уже не нужно: злость проходила. Прошла... Хельга правильно сделала, что скормила бант своему горячему зверю. Бант был здесь неуместен, как парамуширская "снежинка". Я закрыл глаза, чтобы не видеть зеркала.

До чего однозначно всё это выглядит, - подумал я. Вдова. Честно терпела три года, вытерпела день в день - и бросилась на шею первому встречному. Первый встречный оказался женат, но её это не остановило (и его, между прочим, тоже). Природа взяла своё в "гостиничном номере" Клуба, для того и предназначенном. Схема, Значок. И кулебяка с шампанским - чтобы ещё пошлее, ещё однозначнее...

Я знал, что это не так. Даже Гога догадался, что это не так. Но так выглядело.

- Не читай мои мысли, Хельга, ладно? - попросил я. - Сейчас в них так много значков и так мало живого.

- Живое я вижу, - сказала она. - А значки мне не мешают - их нет.

- Ты думаешь, он придет?

- Я не знаю. Он хотел прийти... Подожди, я только сниму чайник.

Сняв чайник, она вернулась и села передо мной на корточки, и взяла мои руки в свои. Её зелёные глаза только что не светились, и это тоже выглядело однозначно. "Значки, значки, значки..."

- Ты меня околдовала? - спросил я.

Она не ответила, зная, что мне всё равно.

- Сколько тебе лет? - спросил я.

- Пятьсот, - сказала она. (И зелёные глаза, смеясь, повторили: "Пятьсот".)

- Действительно, какая разница...

- Одиннадцать. - ("Одиннадцать").

- Я понял, Хельга, извини.

- Двадцать четыре.

- Я задал глупый вопрос - просто чтобы не молчать.

- А я ответила: два раза глупо и один раз точно. Потому что тебе трудно молчать.

А потом она оказалась у меня в объятьях, и я взял её на руки и понёс к кровати - запинаясь о табуретки и задевая мешавшийся на дороге стол. Я не боялся засветиться, потому что светился изо всех своих сил. Я падал и горел - и это была не смерть, а жизнь. "На миг!" - "Разве мало?"...

Потом она снова поставила чайник, и, пока мы одевались, он закипел в третий раз. Было без четверти десять. Мичман не пришёл... Мы пили чай с галетами и ломтиками брынзы, которые уже не просто увяли, а свернулись в трубочки. Чай был действительно волшебным, хотя и не сладким. Сахар, наверное, съел бы его волшебство.