Дмитрий Быков - Один. Сто ночей с читателем

Я рискнул бы сказать, что женщины у Чехова (я уже приводил как-то эти слова Лабрюйера) или намного хуже, или намного лучше мужчин. Вот все мужские пороки – самолюбование, тупость, менторство, бестактность, чудовищный эгоцентризм – у чеховских героинь очень преувеличены. Чехов был таким, знаете, гендерным мизантропом, он к женщинам относился намного хуже. Помните: «Когда бездарная актриса ест куропатку, мне жаль куропатки».

У меня есть такое ощущение, что это черта многих интеллигентов в первом поколении – людей, которые старательно воспитывали в себе суровое, строгое отношение к жизни. А отношение к жизни – это отношение к женщине. Женщина и есть жизнь, по большому счёту. Может быть, поэтому у меня, дурака сорокавосьмилетнего, до сих пор и жизнь как-то полна сюрпризов. И я считаю, что женщины в большинстве своём меньше подвержены мужским порокам. Они всё-таки гуманнее, они не так самонадеянны. Не говоря уже о том, что в них как-то больше инстинкта жизнеутверждения, жизнеохранения. В них нет этой страшно разрушительной эгоцентрической злобы. Ну, у меня такой опыт, а у Чехова был другой. Но очень хорошо понимаю его состояние иногда.

– Нельзя ли снять хороший фильм о диссидентском движении?

– Тут, понимаете, какая штука тоже? Диссидентское движение вызывает к себе очень разные отношения. И чаще всего это отношение негативное и ироническое. Давайте вспомним, скажем, роман Владимира Кормера «Наследство» – это роман о сектантской природе диссидентского движения, о культах личности, которые там возникают, о диком самомнении, о невежестве диссидентов. Диссиденты сами отличались довольно большой самоиронией. Вспомните кимовские песенки типа «Блатной диссидентской»:

Ким – летописец русского диссидентства, очень горько-иронический. Ну а Войнович, который сказал, что у большинства диссидентов сидело тоталитарное мышление поглубже, чем ни во что уже не веривших партийных функционеров?

Такой фильм можно было бы снять. И даже, в общем, такой роман надо было бы написать – побогаче, пообъективнее кормеровского. «Зелёный шатёр» Улицкой как-то пытается эту лакуну заполнить, но книга эта касается только небольшого среза – преимущественно религиозного диссидентства.

Вот я говорил сегодня с Томасом Венцловой. Вспомнил круг покойной Натальи Трауберг, вспомнил «Даниэль Штайн, переводчик», вспомнил книги Улицкой об этом, воспоминания Горбаневской. Это был очень узкий круг, а диссидентство было гораздо шире. Оно было не только религиозным, оно было не только народническим, не только богоискательским. В диссидентстве были разные спектры. Люди, которые делали «Хронику текущих событий», – это были прекрасные организаторы. Среда физиков, и прежде всего Сахаров, – это были люди, воспитанные точными науками…

Это сегодня принято иронизировать над подпольем и спрашивать много с диссидентов, и прежде всего с сегодняшней оппозиции: «Ах, если вы такие безупречные, что же вы позволяете себе дышать воздухом? Ведь этот воздух отравлен кровавым режимом!» Понимаете, с диссидентов спрашивают, а брежневским сатрапам прощают легко, потому что брежневские сатрапы не признавали над собой моральных ограничений, а диссиденты признавали. Поэтому, если бы кто-то написал хороший, горький, абсолютно не апологетический, но трезвый и серьёзный роман о диссидентах – да, такую книгу я бы приветствовал, я был бы очень рад такой книге. Я думаю, что и такой фильм был бы уместен. Но пока я не вижу людей, способных такое сделать. Это очень непросто.

А теперь – о Куприне.

Куприн наряду с Мопассаном был любимым писателем моего детства, и я обоих читал запоями, по нескольку томов, долго читал только Куприна. Потом опять начинался через полгода, через год этот «купринский запой», я перечитывал какие-то вещи. Беда Куприна в том, что самые сентиментальные и самые розовые, слащавые его произведения стали хитами, чемпионами зрительского и читательского спроса: это «Олеся», это «Гранатовый браслет», который я считаю поразительно слабым, слюнявым и сопливым произведением. Куприн писал такие же слащавые и сентиментальные детские стишки. Ну, была у него такая слабость, я думаю, с похмелья особенно, потому что это дело он любил и знал.