Дмитрий Быков - Один. Сто ночей с читателем

[17.06.16]

Лекция сегодня будет, по всей вероятности, о Тынянове. Я, конечно, не специалист. Я недостаточно много читал его литературоведческих работ и думаю, что совсем недостаточно критических статей. Но, по крайней мере, все его художественные сочинения я знаю довольно прилично.

Пока же по традиции – вопросы.

– Нельзя ли несколько слов о творчестве Эдуарда Багрицкого и о его судьбе? Относите ли вы его к поэтам «первого ряда»? Близок ли он вам? И не находите ли вы, что «Контрабандисты» написаны не без влияния «The Rhyme of the Three Sealers» Киплинга?

– Не думаю, что конкретно под влиянием этого текста, хотя возможно, что и его тоже. Конечно, некоторое влияние Киплинга было, но гораздо большее и гораздо более отчётливое влияние Гумилёва:

это прямо к Багрицкому перекочевало.

Багрицкий – типичный поэт «южной школы». Это такие люди, как Катаев, Ильф и Петров, Гехт, Бондарин, Олеша в значительной степени – те, кого я в разное время называл. Примыкает к ним и Бабель, хотя он несколько наособицу всегда. И весь этот «одесский десант» отличается двумя существенными качествами.

Во-первых, в них есть определённый одесский провинциализм (провинциализм, конечно, в хорошем смысле). Одесса – это одна из культурных столиц империи, но всё-таки это столица вторичная по отношению к Петербургу и Москве. Петербургские и московские веяния в Одессе обретают какое-то особое обаяние, воспринимаются очень живо и очень горячо, пропитываются одесским солнцем и какой-то такой одесской неистребимой пошлостью. Это ничего плохого о городе не говорит, потому что пошлость вполне может быть и эстетическим фактором, такой высокой культурой. Это тоже одна красочка на палитре. Конечно, когда Багрицкий пишет:

это совершенно сознательная вторичность. Или:

Я всё это запомнил по катаевскому «Алмазному моему венцу». Кстати, не сильно исказила его память эти строки.

Багрицкий назвал свою книгу «Юго-Запад», задав две главные координаты «одесской школы». С одной стороны – западная, космополитическая, свободная, авантюрная. Курс на Запад, провозглашённый серапионовцем Львом Лунцем, там тоже очень понятен, потому что все они любят резкую фабулу, любят рисковых персонажей. Ну а Юг – это, конечно, гедонизм, торжество сочных красок, всё облито этим прекрасным, всепримиряющим южным солнцем; море, которое само по себе размыкает мир.

В Багрицком есть и вторая очень существенная черта «южной школы» – это ирония. О чём, собственно, Евгений Петров в набросках книги «Мой друг Ильф» сказал: «У нас не было истин, всё было скомпрометировано, все мировоззрения были отброшены. Ирония заменяла нам мировоззрения». Ну, это и делает, собственно, одесский плутовской роман таким глубоко христианским чтением, потому что ирония в таком предельном своём развитии не может не привести к христианству. Христианство само по себе иронично.

Когда Блок боится иронии, он просто говорит об иронии низкой или об иронии пошлой. Но есть и ирония высокая. Она есть и у Багрицкого, который вынужден всё время отрицать то, что любит. Это такие стихи, как «От чёрного хлеба и верной жены…». Помните это знаменитое:

Тут ощущение своей неправомочности, своей конечности, анахроничности, если угодно. А в стихотворении «Разговор с комсомольцем Дементьевым», где назойливо повторяется «Подождите, Коля, дайте и мне», – такая вечная попытка вставить слово, доказать, что он тоже ещё молодой:

Кстати, интересно, что и Сельвинский, и Тихонов – ровесники Багрицкого, но он признаёт, что весь его романтизм – это романтизм довольно книжного и довольно вторичного толка.

Настоящая проблематика творчества Багрицкого, как ни странно, начала проступать только в последние годы, когда он написал «Человека предместья» и, конечно, «Февраль», поэму замечательную, но недоделанную – Багрицкий умер обидно рано. Его смерть совершенно справедливо Бабель назвал «бессмысленным преступлением природы». Он умер на взлёте. Это мог получиться грандиозный поэт, по-настоящему избывающий романтическую традицию и начинающий писать очень жёсткие вещи.