Дмитрий Быков - Один. Сто ночей с читателем

«Февраль» – поэма о том, как формируется новое поколение и как оно борется за свою любовь. Это то, что Пастернак сказал:

Вот ревность, месть и зависть и есть основа революционного мировоззрения.

Но слишком трезво и без снисхождения относиться к раннему романтическому опыту Багрицкого неправильно. Скажем, каким бы книжным ни было стихотворение Багрицкого «Птицелов», из которого такую замечательную песню сделал Никитин, в нём такая невероятная концентрация витальности, силы, очарования!

Это же запоминается, это приятно говорить вслух. Вот Житинский когда-то главной приметой настоящей поэзии назвал «фоничность» – приятность произнесения вслух. И ранний Багрицкий при всей его вторичности очень музыкален, и живописен, и заразителен:

Берковский не зря на этот текст сделал песню. А потом, в Багрицком очень чувствуется этот провинциальный астматик, который мечтает о море, который страшно боится качки, а пишет всю жизнь о качке. Это серьёзное противоречие, на котором он стоит, – противоречие между Дзюбиным (настоящая фамилия Багрицкого) и Багрицким, которое разрывает его всю жизнь. Я же говорю: без большого внутреннего контраста нет настоящего поэта.

– Расскажите о вашем восприятии поэзии Фазиля Искандера, поскольку о его прозе многое сказано. Его «Баллада о свободе» сегодня в России опять страшно актуальна, не кажется ли вам?

– Не только «Баллада о свободе». Я вообще люблю позднего Искандера – те его стихи, которые он написал уже после восьмидесяти:

Искандер мне объяснил как-то в интервью, почему он после восьмидесяти окончательно перешёл на стихи. Он сказал: «Проза требует усидчивости, а за столом сейчас долго не просидишь, спина болит. А стихотворение – это коротко, это не больше часа». И вот поэзия Искандера была, мне кажется, в юности его слишком рассудочной и холодноватой, но стала великолепно насыщенной и горькой в поздние годы. Он всё-таки прозаик по преимуществу, настоящие стихи он написал тогда, когда уже проза ему стала надоедать. И они объединены в превосходный сборник «Ежевика». И похожа эта поэзия на ежевику своей колючестью, своей горьковатой сладостью, терпкостью.

Ранний Искандер, ранние его баллады очень точно спародированы Левитанским:

Но при этом, при всей этой экзотике и при всей, скажем так, вторичности этих интонаций его стихи афористичны. Это традиция скорее восточная. Искандер не столько лирик, сколько эпик, но это и хорошо. А вот его зрелые вещи с их горечью кажутся мне гораздо более лиричными.

А теперь – про Тынянова.

Когда-то Владимир Новиков (наверное, один из лучших российских специалистов по творчеству Тынянова) сказал, что второй такой роман, как «Смерть Вазир-Мухтара», написать невозможно, потому что дальше тупик. Мне всегда казалось (я в детстве прочёл эту книгу, лет в двенадцать), что она ближе к стихам, нежели к прозе. И действительно, форма этой книги – короткие афористические, очень резко гротескные зарисовки – сама эта форма выражает очень точно пойманное состояние – состояние, которое является синтезом трёх главных настроений.

С одной стороны, это чувство переломившегося времени – книга, если вы помните, начинается со слов: «На очень холодной площади в декабре тысяча восемьсот двадцать пятого года перестали существовать люди двадцатых годов с их прыгающей походкой (и понятно, почему «прыгающей» – торопящейся, взволнованной. – Д.Б .). Время вдруг переломилось…». Тынянов не от хорошей жизни начал писать историческую прозу. Он, как и Трифонов, прибегнул к ней как к метафоре.

Тоже довольно глубокая мысль Новикова о том, что, если бы Тынянов не ограничивался условиями цензуры, не смирял себя сам ограничением, в дальнейшем идеи «формальной школы» обязаны были перейти на социальную сферу. Они у Лидии Гинзбург уже переведены на сферу психологическую, где она пытается деконструировать, разобрать человеческое поведение, разобрать всё как систему приёмов не только искусства, но и психологическую защиту; структурализм осваивал социальную территорию в журнале «Неприкосновенный запас». Поэтому Тынянов болезненно переживает перелом времени, и слом времён является его главной темой – что в «Смерти Вазир-Мухтара», что в не понятой многими «Восковой персоне».