Дмитрий Быков - Один. Сто ночей с читателем

Второе чувство, которое владеет Тыняновым. Его волнует феномен литературного молчания: почему писатель создал шедевр и замолчал? «Я столько всего могу сказать. Отчего же я нем, как гроб?» – цитирует Тынянов Грибоедова (по-моему, это кем-то сохранённое высказывание или из письма) – и даёт чёткий ответ на этот вопрос: потому что не для кого, потому что нет больше той аудитории, которая могла бы его услышать; и, грубо говоря, после двадцать пятого года нет той России, для которой можно было бы это написать. В общем, это записки удушенного человека.

И, конечно, третий аспект, уже не социальный, а чисто экзистенциальный, если хотите – бытовой. Вот есть возраст. Тот самый кризис среднего возраста. Как его пережить? Что делать, когда делать нечего и непонятно зачем? Остаётся один стимул – честь. Вот для Грибоедова это честь. Гибель Грибоедова – это гибель последовательного человека среди конформистов, человека, у которого есть какие-то надличностные мотивы. Они никому больше не нужны. И то, что Грибоедов предлагал России, – это были бы замечательные спасительные проекты, но эти проекты никому не нужны. Смерть человека, который не нужен, – это и есть тема «Смерти Вазир-Мухтара». Это, конечно, роман-надгробие, роман-автоэпитафия. И совершенно прав Новиков: после этой книги другую такую написать нельзя. Ну, потому и нельзя, что она – предел. Она – предел плотности, остроты, художественной выразительности.

Роман «Пушкин» уже гораздо жиже – и не потому, что Тынянов в это время болеет рассеянным склерозом, а потому, что это, как говорит Лидия Гинзбург, «вещь не из внутреннего опыта». Может быть, действительно роман «Пушкин» – это хроника преодоления болезни, и в этом смысле только так и должен писаться, потому что Пушкин тоже всю жизнь преодолевает имманентности, преодолевает врождённое – свои предрассудки, свои обстоятельства. Он и любит эти предрассудки, и преодолевает их. В известном смысле Пушкин борется с рассеянным склерозом времени, потому что время вокруг деградирует, забывает слова, забывает принципы, а он пытается напоминать. Время теряет свой интеллектуальный уровень, а он – живое напоминание о могучем движущемся интеллекте.

В этом смысле и «Пушкин» – тоже вещь из внутреннего опыта, но она, по выражению Шкловского, написана «вдоль темы», это описательная книга. А вот «Смерть Вазир-Мухтара» – это роман, где состояние показывается, где мы проживаем изнутри состояние Грибоедова, состояние доктора, состояние Мальцова. Это записки очень умного, очень желчного человека, который мог бы, но – незачем. Отсутствие мотивации – это самая страшная драма таких эпох, как наша.

Именно в такую эпоху написана «Смерть Вазир-Мухтара» (роман 1927 года), и дальше это всё прогрессировало. И в том-то и ужас, что современники этого не почувствовали. Это было состояние очень умного человека, прозорливо заглянувшего в следующие десятилетия. Вопрос в том, как найти для себя мотивации, когда их нет, когда исторический путь – тупик, когда единомышленники истреблены, когда во главе страны стоит Николай (там очень хороший портрет Николая), думающий только о том, как он выглядит. Кстати, описание Тынянова, конечно, восходит к эпиграмме Тютчева «Ты был не царь, а лицедей». Что делать в такие эпохи? И писать-то нельзя. Вот – честь сохранять.

Грибоедов не нашёл мотивировки. Пушкин нашёл, но нельзя не заметить, что талант Пушкина и личность Пушкина перенесли страшную фрустрацию. В диалоге с Мицкевичем – «Медный всадник» как ответ на «Олешкевича», как ответ на знаменитую элегию «Моим друзьям-москалям» (в переводе В. Левика – «Русским друзям») – Пушкин совершенно чётко даёт понять, в каких условиях приходится ему жить и писать: в условиях вечного конфликта гранита и болота. Да, он нашёл для себя там органическую нишу – транслятора государственной воли вниз, транслятора народных надежд наверх. Но такая ниша бывает одна – для великого поэта. А Грибоедов в эту нишу не помещается. Грибоедов – фигура пограничная, почему он и живёт за границей, пересекает границы, он дипломат. И эта пограничность его приводит к тому, что в нём есть и Чацкий, и Молчалин, в нём есть и борец, и карьерист, есть и конформист, и человек чести.

Это драма и Тынянова тоже – потому что Тынянов тяжело переживал свой статус официального учёного. Есть замечательный диалог его с Чуковским, записанный Корнеем Ивановичем, где Тынянов говорит: «Ведь страшно признаться, что любишь колхозы, потому что упрекнут в сервильности». Невозможность быть искренним патриотом, честным патриотом мучает Тынянова. Он хочет, как и Пастернак, «труда со всеми сообща и заодно с правопорядком», но у него вкус слишком хороший. Поэтому Тынянов – конечно, обречённая фигура.