Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

Разложили костеръ изъ самыхъ сухихъ вѣтокъ, чтобы не было дыма, поставили на костеръ кастрюлю съ гречневой кашей и съ основательнымъ кускомъ сала. Произвели тщательную ревизію нашего багажа, безпощадно выкидывая все то, безъ чего можно было обойтись, — мыло, зубныя щетки, лишнія трусики... Оставалось все-таки пудовъ около семи...

Юра со сладострастіемъ запустилъ ложку въ кастрюлю съ кашей.

— Знаешь, Ватикъ, ей Богу, не плохо...

Юрѣ было очень весело. Впрочемъ, весело было и мнѣ. Поѣвъ, Юра съ наслажденіемъ растянулся во всю свою длину и сталъ смотрѣть въ яркое, лѣтнее небо. Я попробовалъ сдѣлать то же самое, легъ на спину — и тогда къ поясницѣ словно кто-то прикоснулся раскаленнымъ желѣзомъ. Я выругался и перевернулся на животъ. Какъ это я теперь буду тащить свой рюкзакъ?

Отдохнули. Я переконструировалъ ремни рюкзака такъ, чтобы его нижній край не доставалъ до поясницы. Вышло плохо. Грузъ въ четыре пуда, помѣщенный почти на шеѣ, создавалъ очень неустойчивое положеніе — центръ тяжести былъ слишкомъ высоко, и по камнямъ гранитныхъ розсыпей приходилось идти, какъ по канату. Мы отошли версту отъ мѣста нашего привала и стали устраиваться на ночлегъ. Выбрали густую кучу кустарника на вершинѣ какого-то холма, разостлали на землѣ одинъ плащъ, прикрылись другимъ, надѣли накомарники и улеглись въ надеждѣ, послѣ столь утомительнаго и богатаго переживаніями дня, поспать въ полное свое удовольствіе. Но со сномъ не вышло ничего. Милліоны комаровъ, весьма разнообразныхъ по калибру, но совершенно одинаковыхъ по характеру опустились на насъ плотной густой массой. Эта мелкая сволочь залѣзала въ мельчайшія щели одежды, набивалась въ уши и въ носъ, милліонами противныхъ голосовъ жужжала надъ нашими лицами. Мнѣ тогда казалось, что въ такихъ условіяхъ жить вообще нельзя и нельзя идти, нельзя спать... Черезъ нѣсколько дней мы этой сволочи почти не замѣчали — ко всему привыкаетъ человѣкъ — и пришли въ Финляндію съ лицами, распухшими, какъ тѣсто, поднявшееся на дрожжахъ.

Такъ промучились почти всю ночь. Передъ разсвѣтомъ оставили всякую надежду на сонъ, навьючили рюкзаки и двинулись дальше въ предразсвѣтныхъ сумеркахъ по мокрой отъ росы травѣ. Выяснилось еще одно непредвидѣнное неудобство. Черезъ нѣсколько минутъ ходьбы брюки промокли насквозь, прилипли къ ногамъ и связывали каждый шагъ. Пришлось идти въ трусикахъ.

Невыспавшіеся и усталые, мы уныло брели по склону горы, вышли на какое-то покрытое туманомъ болото, перешли черезъ него, увязая по бедра въ хлюпающей жижѣ, снова поднялись на какой-то гребень. Солнце взошло, разогнало туманъ и комаровъ; внизу разстилалось крохотное озерко, такое спокойное, уютное и совсѣмъ домашнее, словно нигдѣ въ мірѣ не было лагерей...

— Въ сущности, теперь бы самое время поспать, — сказалъ Юра.

Забрались въ кусты, разложили плащъ. Юра посмотрѣлъ на меня взоромъ какого-то открывателя Америки.

— А вѣдь, оказывается, все-таки драпанули, чортъ его дери...

— Не кажи гопъ, пока не перескочилъ...

— Перескочимъ. А ей-Богу, хорошо. Если бы еще по двухстволкѣ, да по парабеллюму... вотъ была бы жизнь.

Шли мы такъ. Просыпались передъ разсвѣтомъ, кипятили чай, шли до 11 часовъ. Устраивали привалъ, варили кашу, гасили костеръ и, отойдя на версту, снова укладывались спать. На тѣхъ мѣстахъ, гдѣ раскладывались костры, мы не ложились никогда: дымъ и свѣтъ костра могли быть замѣчены, и какой-нибудь заблудшій въ лѣсахъ активистъ, вынюхивающій бѣглецовъ, или урка, ищущій ѣды и паспорта, или приграничный мужикъ, отсѣянный отъ всякихъ контръ-революціонныхъ плевелъ и чающій заработать куль муки, могли бы пойти на костеръ и застать насъ спящими.

Вставали часовъ въ пять и снова шли до темноты. Снова привалъ съ кашей и ночлегъ. Съ ночными привалами было плохо.

Какъ мы ни прижимались другъ къ другу, какъ мы ни укутывались всѣмъ, что у насъ было, мокрый холодъ приполярной ночи пронизывалъ насквозь. Потомъ мы приноровились. Срѣзывали ножами цѣлыя полотнища моха и накрывались имъ. За воротъ забирались цѣлые батальоны всякой насѣкомой твари, хвои, комки земли, но было тепло.

Нашъ суррогатъ карты въ первые же дни обнаружилъ свою полную несостоятельность. Рѣки на картѣ и рѣки въ натурѣ текли каждая по своему усмотрѣнію, безъ всякаго согласованіи съ совѣтскими картографическими заведеніями. Впрочемъ, и досовѣтскія карты были не лучше. Для первой попытки нашего побѣга въ 1932 году я раздобылъ трехверстки этого района. Такихъ трехверстокъ у меня было три варіанта: онѣ совпадали другъ съ другомъ только въ самыхъ общихъ чертахъ, и даже такая рѣка, какъ Суна, на каждой изъ нихъ текла по особому.