Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

Я разъ пять приходилъ къ Левину, предварительно давая себѣ слово, что вотъ сегодня я это сдѣлаю, и всѣ пять разъ не выходило ровно ничего: рука не поднималась. И это не въ переносномъ, а въ самомъ прямомъ смыслѣ этого слова: не поднималась. Я клялъ и себя и свое слабодушіе, доказывалъ себѣ, что въ данной обстановкѣ на одной чашкѣ вѣсовъ лежитъ жизнь чекиста, а на другой — моя съ Юрой (это, въ сущности, было ясно и безъ доказательствъ), но, очевидно, есть убійство и убійство...

Въ наши жестокіе годы мало мужчинъ прошли свою жизнь, не имѣя въ прошломъ убійствъ на войнѣ, въ революціи, въ путаныхъ нашихъ біографіяхъ. Но здѣсь — заранѣе обдуманное убійство человѣка, который, хотя объективно и сволочь, а субъективно — вотъ угощаетъ меня чаемъ и показываетъ коллекціи своихъ огнестрѣльныхъ игрушекъ... Такъ ничего и не вышло. Раскольниковскаго вопроса о Наполеонѣ и "твари дрожащей" я такъ и не рѣшилъ. Мучительная борьба самого себя съ собою была закончена выпивкой въ Динамо, и послѣ оной я къ этимъ детективнымъ проектамъ больше не возвращался. Стало на много легче...

Одинъ разъ оружіе чуть было не подвернулось случайно. Я сидѣлъ на берегу Вички, верстахъ въ пяти къ сѣверу отъ Медгоры, и удилъ рыбу. Уженье не давалось, и я былъ обиженъ и на судьбу, и на себя: вотъ люди, которымъ это, въ сущности, не надо, удятъ, какъ слѣдуетъ. А мнѣ надо, надо для пропитанія во время побѣга, и рѣшительно ничего не удается. Мои прискорбныя размышленія прервалъ чей-то голосъ.

— Позвольте-ка, гражданинъ, ваши документы.

Оборачиваюсь. Стоитъ вохровецъ. Больше не видно никого. Документы вохровецъ спросилъ, видимо, только такъ, для очистки совѣсти: интеллигентнаго вида мужчина въ очкахъ, занимающійся столь мирнымъ промысломъ, какъ уженье рыбы, никакихъ спеціальныхъ подозрѣній вызвать не могъ. Поэтому вохровецъ велъ себя нѣсколько небрежно: взялъ винтовку подъ мышку и протянулъ руку за моими документами.

Планъ вспыхнулъ, какъ молнія — со всѣми деталями: лѣвой рукой отбросить въ сторону штыкъ винтовки, правой — ударъ кулакомъ въ солнечное сплетеніе, потомъ вохровца — въ Вичку, ну, и такъ далѣе. Я уже совсѣмъ было приноровился къ удару — и вотъ, въ кустахъ хрустнула вѣтка, я обернулся и увидалъ второго вохровца съ винтовкой на изготовку. Перехватило дыханіе. Если бы я этотъ хрустъ услыхалъ на секунду позже, я ухлопалъ бы перваго вохровца, и второй — ухлопалъ бы меня... Провѣривъ мои документы, патруль ушелъ въ лѣсъ. Я пытался было удить дальше, но руки слегка дрожали...

Такъ кончились мои попытки добыть оружіе...

Дата нашего побѣга — полдень 28-го іюля 1934 года — приближалась съ какою-то, я бы сказалъ, космической неотвратимостью. Если при нашихъ первыхъ попыткахъ побѣга еще оставалось нѣкое ощущеніе "свободы воли": возможность "въ случаѣ чего" — какъ это было съ болѣзнью Юры — сразу дать отбой, отложить побѣгъ, какъ-то извернуться, перестроиться, — то сейчасъ такой возможности не было вовсе. Въ 12 часовъ дня 28-го іюля Борисъ уйдетъ изъ своего Лодейнаго Поля въ лѣсъ, къ границѣ. Въ этотъ же полдень должны уйти и мы. Если мы запоздаемъ — мы пропали. Лодейное Поле дастъ телеграмму въ Медгору: одинъ Солоневичъ сбѣжалъ, присмотрите за оставшимися. И тогда — крышка. Или, если бы случилось событіе, которое заставило бы насъ съ Юрой бѣжать на день раньше Бориса, такую же телеграмму дала бы Медвѣжья Гора въ Лодейное Поле и съ такими же послѣдствіями...

Практически — это не осложнило нашего побѣга. Но психически жесткость даты побѣга все время висѣла на душѣ: а вдругъ случится что-нибудь совсѣмъ непредвидѣнное, вотъ вродѣ болѣзни — и тогда что?

Но ничего не случилось. Технически предпосылки складывались — или были подготовлены — почти идеально. Мы были сыты, хорошо тренированы, въ тайникѣ въ лѣсу было запрятано нѣсколько пудовъ продовольствія, были компасы, была такая свобода передвиженія, какою не пользовалось даже и несчастное "вольное населеніе" Кареліи. Меня уже знали въ лицо всѣ эти вохровцы, оперативники, чекисты и прочая сволочь — могли спросить документы, но придираться бы ни въ какомъ случаѣ не стали... А все-таки было очень тревожно... Какъ-то не вѣрилось: неужели все это — не иллюзія?

Вспоминалось, какъ въ ленинградскомъ ГПУ мой слѣдователь, товарищъ Добротинъ, говорилъ мнѣ вѣско и слегка насмѣшливо: "Наши границы мы охраняемъ крѣпко, желѣзной рукой... Вамъ повезло, что васъ арестовали по дорогѣ... Если бы не мы, васъ все равно арестовали бы, но только арестовали бы пограничники — а они, знаете, разговаривать не любятъ..."