Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

— Это — отъ жены моей... А самъ я — неграмотный...

— Никому не показывалъ, совѣстно и показывать... Ну, должно, въ цензурѣ прочли... Такъ я къ вамъ, какъ къ попу, прочитайте, что тутъ есть написанное...

— Такъ чего-же вы стѣсняетесь, если не знаете, что тутъ написано?

— Знать-то, не знаю, а догадка есть. Ужъ вы прочитайте, только что-бъ какъ на исповѣди — никому не говорить.

Прочитать было трудно. Не думаю, чтобы и въ цензурѣ у кого-нибудь хватило терпѣнія прочесть это странное измазанное, съ расплывшимися на ноздреватой бумагѣ каракулями, письмо... Передать его стиль невозможно. Трудно вспомнить этотъ странный переплетъ условностей сельской вѣжливости, деталей колхозной жизни, блестокъ личной трагедіи авторши письма, тревоги за дѣтей, которыя остались при ней, и за дѣтей, которыя поѣхали "кормиться" къ мужу въ концлагерь, и прочаго и прочаго. Положеніе же дѣлъ сводилось къ слѣдующему:

Предсѣдатель колхоза долго и упорно подъѣзжалъ къ женѣ моего дневальнаго. Дневальный засталъ его въ сараѣ на попыткѣ изнасилованія, и предсѣдатель колхоза былъ избить. За террористическій актъ противъ представителя власти дневальнаго послали на десять лѣтъ въ концентраціонный лагерь. Четыре — онъ здѣсь уже просидѣлъ. Посылалъ женѣ сухари, не съѣдалъ своего пайковаго сахара, продавалъ свою пайковую махорку, изъ шести оставшихся на волѣ дѣтей двое все-таки умерло. Кто-то изъ сердобольнаго начальства устроилъ ему право на жительство съ семьей, онъ выписалъ къ себѣ вотъ этихъ двухъ ребятишекъ: въ лагерѣ ихъ все-таки кормили. Двое остались на волѣ. Смыслъ же письма заключался въ слѣдующемъ: къ женѣ дневальнаго подъѣзжаетъ новый предсѣдатель колхоза, "а еще кланяется вамъ, дорогой нашъ супругъ, тетенька Марья совсѣмъ помирающе, а Митенька нашъ лежитъ ножки распухши и животикъ раздувши, а предсѣдатель трудодней не даетъ... И Господомъ Богомъ прошу я васъ, дорогой мой супругъ, благословите податься, безъ вашей воли хошь помру, а дѣтей жалко, а предсѣдатель лапаетъ, а трудодней не даетъ..."

Дневальный уставился глазами въ столъ... Я не зналъ, что и сказать... Что тутъ скажешь?.. "Вотъ какое дѣло, — тихо сказалъ дневальный, — съ такимъ письмомъ, къ кому пойдешь, а сердце чуяло, вотъ ужъ судьба"...

У меня мелькнула мысль — пойти бы къ Успенскому, показать ему это письмо, уцѣпить его за мужское самолюбіе или какъ-нибудь иначе... Можетъ быть, было бы можно какъ-нибудь нажать на соотвѣтствующій районный исполкомъ... Но я представилъ себѣ конкретную банду деревенскихъ "корешковъ". Ванька въ колхозѣ, Петька въ милиціи и пр. и пр. Кто пойдетъ изъ "района" защищать женскія права какой-то безвѣстной деревенской бабы, кто и что сможетъ раскопать въ этой круговой порукѣ? Просто бабу загрызутъ вразъ со всѣми ея ребятами...

— Такъ ужъ отпишите, — глухо сказалъ дневальный — отпишите, пусть... подается... — По его бородѣ текли крупныя слезы...

Въ нашей путаной человѣческой жизни вещи устроены какъ-то особо по глупому: вотъ прошла передо мною тяжелая, безвыходная, всамдѣлишняя человѣческая трагедія. Ну, конечно, было сочувствіе къ судьбѣ этого рязанскаго мужиченки, тѣмъ болѣе острое, что его судьба была судьбой милліоновъ, но все-же было и великое облегченіе — кошмаръ недреманнаго ока разсѣялся, никакихъ мало-мальски подозрительныхъ симптомовъ слѣжки ни съ какой стороны не было видно. Подъ диктовку дневальнаго я слалъ поклоны какимъ-то кумамъ и кумамъ, въ рамкѣ этихъ поклоновъ и хозяйственныхъ совѣтовъ было вставлено мужнино разрѣшеніе "податься"; дневальный сидѣлъ съ каменнымъ лицомъ, по морщинамъ котораго молча скатывались крупныя слезы, а вотъ на душѣ все же было легче, чѣмъ полчаса тому назадъ... Вспомнился Маяковскій: "для веселія планета наша плохо оборудована". Да, плохо оборудована. И не столько планета, сколько самъ человѣкъ: изо всѣхъ своихъ силъ портитъ жизнь — и себѣ, и другимъ... Думаю, что Творецъ, создавая человѣка на шестой день творенія, предшествующими днями былъ нѣсколько утомленъ...

Для побѣга было готово все — кромѣ одного: у насъ не было оружія. Въ наши двѣ первыя попытки — въ 1932 и 1933 году — мы были вооружены до зубовъ. У меня былъ тяжелый автоматическій дробовикъ-браунингъ 12-го калибра, у Юры — такого же калибра двухстволка. Патроны были снаряжены усиленными зарядами пороха и картечью нашего собственнаго изобрѣтенія, залитой стеариномъ. По нашимъ приблизительнымъ подсчетамъ и пристрѣлкамъ такая штуковина метровъ на сорокъ и медвѣдя могла свалить съ ногъ. У Бориса была его хорошо пристрѣлянная малокалиберная винтовка. Вооруженные этакимъ способомъ, мы могли не бояться встрѣчи ни съ чекистскими заставами, ни съ патрулемъ пограничниковъ. Въ томъ мало вѣроятномъ случаѣ, если бы мы ихъ встрѣтили, и въ томъ, еще менѣе вѣроятномъ случаѣ, если бы эти чекисты рискнули вступить въ перестрѣлку съ хорошо вооруженными людьми, картечь въ чащѣ карельскаго лѣса давала бы намъ огромныя преимущества передъ трехлинейками чекистовъ...