Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

Недреманныя очи этой публики никогда особымъ умомъ не блещуетъ, и если я это око расшифрую, то я ужъ какъ-нибудь обойду его. Поэтому наши послѣдніе лагерные дни были посвящены, по преимуществу, самому пристальному разглядыванію того, что дѣлается въ баракѣ.

Хотѣлось бы напослѣдокъ разсказать о жизни нашего барака. Это былъ одинъ изъ наиболѣе привиллегированныхъ бараковъ лагеря, и жизнь въ немъ была не хуже жизни привиллегированнаго комсомольскаго общежитія на сталиградскомъ тракторномъ, значительно лучше жизни московскаго студенческаго общежитія и совсѣмъ ужъ несравненно лучше рабочихъ бараковъ и землянокъ гдѣ-нибудь на новостройкахъ или на торфоразработкахъ — иногда и въ Донбассѣ...

Баракъ нашъ стоялъ въ низинкѣ, между управленческимъ городкомъ и берегомъ озера, былъ окруженъ никогда не просыхавшими лужами и болотцами, былъ умѣренно дырявъ и населенъ совсѣмъ ужъ неумѣреннымъ количествомъ клоповъ.

Публика въ баракѣ была какая-то перехожая. Люди прикомандировывались, пріѣзжали и уѣзжали: баракъ былъ такимъ же проходнымъ дворомъ, какъ всякое учрежденіе, общежитіе или предпріятіе — текучесть кадровъ. Болѣе или менѣе стабильнымъ элементомъ была администрація барака: староста, "статистикъ", двое дневальныхъ и кое кто изъ "актива" — всякаго рода "тройки": тройка по культурно-просвѣтительной работѣ, тройка по соцсоревдованію и ударничеству, тройка по борьбѣ съ побѣгами и прочее. Стабильнымъ элементомъ были и мы съ Юрой. Но мы въ баракѣ занимали совсѣмъ особое положеніе. Мы приходили и уходили, когда хотѣли, ночевали то на Вичкѣ, то въ баракѣ — словомъ пріучили барачную администрацію къ нашей, такъ сказать, экстерриторіальности. Но даже и эта экстерриторіальность не спасала насъ отъ всѣхъ прелестей совѣтской "общественной жизни".

Оффиціальный рабочій день начинался въ девять утра и кончался въ одиннадцать ночи съ трехчасовымъ перерывомъ на обѣдъ. Для того, чтобы получить талоны на обѣдъ и на хлѣбъ, по этимъ талонамъ получить и то, и другое, пообѣдать и вымыть посуду — требовались всѣ эти три часа. Послѣ одиннадцати наиболѣе привиллегированное сословіе лагерниковъ получало еще и ужинъ, непривиллегированное — ужина не получало. Во всякомъ случаѣ, для многополезной "общественной дѣятельности" и актива, и прочихъ обитателей лагеря "рабочій день" начинался въ двѣнадцать ночи. Въ двѣнадцать или въ половинѣ перваго предсѣдатель нашей культъ-тройки громогласно объявляетъ:

— Товарищи, сейчасъ будетъ докладъ товарища Солоневича о работѣ московскаго автозавода.

Активисты устремляются къ нарамъ подымать уже уснувшихъ обитателей барака. Товарищъ Солоневичъ слазить съ наръ и, проклиная свою судьбу, доклады, культработу и активистовъ, честно старается вложить въ 10-15 минутъ все, что полагается сказать объ АМО. Никто товарища Солоневича, конечно, и не думаетъ слушать — кромѣ развѣ актива. Сонныя лица маячатъ надъ нарами, босыя нога свѣшиваются съ наръ. Докладъ конченъ. "Вопросы есть"? — Какіе тамъ вопросы — людямъ скорѣе бы заснуть. Но культъ-тройка хочетъ проявить активность. "А скажите, товарищъ докладчикъ, какъ поставлено на заводѣ рабочее изобрѣтательство". Охъ, еще три минуты. Сказалъ. "А, скажите, товарищъ докладчикъ"...

Но товарищъ Солоневичъ политическаго капитала зарабатывать не собирается и сокращеніе срока заключѣнія его никакъ не интересуетъ. Поэтому на третій вопросъ товарищъ Солоневичъ отвѣчаетъ: "Не знаю; все, что зналъ, разсказалъ"... А какой-нибудь докладчикъ изъ бывшихъ комсомольцевъ или коммунистовъ на тему "революціонный подъемъ среди народовъ востока" будетъ размусоливать часа два-три. Революціоннаго подъема на востокѣ — лагерникамъ какъ разъ и не хватало, особенно — ночью.

Всѣми этакими культурно-просвѣтительными мѣропріятіями завѣдывалъ въ нашемъ баракѣ пожилой петербугскій бухгалтеръ со сладкой фамиліей Анютинъ — толстовецъ, вегетаріанецъ и человѣкъ безтолковый. У меня относительно него было два предложенія: а) онъ дѣйствуетъ, какъ дѣйствуетъ большинство лагернаго актива, въ нелѣпомъ расчетѣ на честность власти, на то, что она сдерживаетъ свои обѣщанія. Онъ-де пять лѣтъ будетъ изъ кожи лѣзть вонъ, надрываться на работѣ, на безсонныхъ ночахъ, проведенныхъ за расписываніемъ никому ненужной стѣнной газеты, составленіемъ плановъ и отчетовъ по культработѣ и пр. пр. — и за это за все ему изъ семи лѣтъ его срока — два года скинутъ. Расчетъ этотъ неправиленъ ни съ какой стороны. За эти пять лѣтъ онъ очень рискуетъ получить прибавку къ своему основному сроку — за какой-нибудь допущенный имъ идеологическій перегибъ или недогибъ. За эти же пять лѣтъ — если онъ все время изъ кожи будетъ лѣзть вонъ — онъ станетъ окончательнымъ инвалидомъ — и тогда, только тогда, власть отпуститъ его на волю помирать, гдѣ ему вздумается. И, наконецъ, сокращеніе срока добывается вовсе не "честнымъ соціалистическимъ трудомъ", а исключительно большимъ или меньшимъ запасомъ изворотливости и сообразительности. Этими пороками Анютинъ не страдалъ. Вся его игра — была совсѣмъ впустую. И поэтому возникло второе предположеніе: Анютинъ нѣкоимъ образомъ прикомандированъ въ баракъ для спеціальнаго наблюденія за мною и Юрой — ни мнѣ, ни Юрѣ онъ со своей культработой не давалъ никакого житья. Я долгое время и съ большимъ безпокойствомъ присматривался къ Анютину, пока на "субботникахъ" (въ лагерѣ называютъ — "ударникахъ") не выяснилъ съ почти окончательной увѣренностью: Анютинымъ двигаютъ безтолковость и суетливость — отличительныя свойства всякаго активиста: безъ суетливости — туда не пролѣзешь, а при наличіи хоть нѣкоторой толковости — туда и лѣзть незачѣмъ...